Спустя два дня, после обеда, когда выдались у меня свободные часы, отправился я к полковнику с ответным визитом, полагая, что нашу случайную встречу нельзя почесть за таковой. Старый слуга проводил меня в деревянную хижину. Мимо кухни вел коридор, а из него направо и налево открывались двери. Слуга пригласил меня направо, в комнату хозяина. Полковник сидел на низеньком деревянном табурете и кормил двух внушительных волкодавов, которых я тогда увидел впервые и с которыми мы теперь добрые друзья. Собаки заворчали на меня, но полковник успокоил их несколькими словами. Я огляделся: стены комнаты были дощатые, в ней стояло несколько чемоданов и кое-какая мебель, сколоченная из простого дерева, повсюду валялись книги и бумаги.
Увидев меня, полковник поднялся и, отставив миску с кормом, сказал:
— Приветствую вас, доктор! Как видите, мне самому приходится кормить этих привередников. Они предпочитают есть из моих рук. Мы сегодня совершили далекую прогулку, обошли всю дубраву, побывали и в тальнике. Я и сам поздно обедал, а теперь кормлю своих спутников. Я пригласил бы вас сесть, если бы здесь был хоть один порядочный стул.
Я снял берет и сел на деревянную табуретку, стоявшую у елового стола. Полковник отдал собакам, проявлявшим крайнее нетерпение, остатки корма и, придвинув к столу другую табуретку, уселся рядом.
Мы говорили о самых различных вещах, как это бывает в таких случаях; полковник выразил желание показать мне свою стройку так же основательно, как я показал ему свою. Мы вошли в дом и снизу доверху осмотрели все сделанное, взобрались и на подмостки. Потом он повел меня в хижину, где работали каменотесы, а также туда, где обжигали и гасили известь. Из всего виденного я заключил, что если работы и дальше пойдут таким порядком, то ни о каком переселении нынешним летом и речи быть не может. Комнаты, куда полковник собирался переехать, не успеют просохнуть и к осени — не зимовать же ему в дощатых каморках. Поразмыслив, я вызвался уступить ему на лето всех работающих у меня мастеровых, так как других здесь не найти. Мне это, в конце концов, не столь важно. Я могу еще год обойтись теми комнатами, какими располагаю, они вполне пригодны для жилья и никаких новых работ не требуют, остальные же помещения могут подождать этот год, как ждали прошлый. Будущим летом я за них возьмусь, а тогда мы поделим рабочих, как найдем нужным и удобным.
Полковник счел это предложение разумным и с радостью согласился.
Мы обошли с ним дощатый домик, где можно было разве что перебыть лето, заглянули и во временную конюшню, куда ставили коляску и гнедых, и вновь вернулись в ту комнату, где я застал его кормящим собак. Когда мы вошли в коридор, откуда дверь направо вела к полковнику, он приоткрыл дверь налево и позвал:
— Маргарита, зайди-ка на минутку!
Спустя немного, когда мы снова уселись за еловый столик, дверь отворилась, и на пороге показалась Маргарита. Сегодня она была в белом платье, хорошо облегавшем ее стройный стан. Когда она подошла поближе, я увидел, что она вспыхнула до корней волос. Тут полковник поднялся, я тоже вскочил, отец взял ее за руку, подвел ко мне и сказал:
— Маргарита, это доктор, что живет внизу, на Откосе. Рекомендую его как достойнейшего человека. Мы еще мало его знаем, но я слышу о нем ото всех только хорошее. Надеюсь, ты со временем обретешь в нем доброго соседа и друга.
И, повернувшись ко мне, прибавил:
— Это моя дочь Маргарита, у нее на всем свете нет никого, кроме меня. Она ютится вместе со мной в этой деревянной хижине, мы вместе переедем в большой дом, когда он будет готов нас принять.
Маргарита ничего не прибавила к этим словам, а только потупила взор и поклонилась.
— А теперь можешь идти к себе, в свою комнатку, дитя мое, — сказал полковник.
Она снова поклонилась и ушла.
Мы еще немного посидели вдвоем, после чего я откланялся, и мы расстались.
На следующий день я сообщил рабочим, на чем мы порешили с полковником. Если они согласны перейти к нему, он, ввиду крайней надобности, готов повысить им плату. Таков наш с ним уговор. Рабочие изъявили согласие и уже на следующий день со всеми инструментами и прочим инвентарем перебрались в Дубки.
После обмена официальными визитами, когда каждый из нас старался приодеться получше, мы стали встречаться с полковником на дружеской ноге. Болезни этой зимы разрешились столь счастливо, а прекрасное лето так благоприятствовало здоровью, что у меня оставалось вдоволь свободного времени, и я мог распоряжаться им, как хотел. Мне полюбилось строить, и поскольку мой дом и мои комнаты сиротливо пустовали, после того как я отослал своих людей соседям, я часто наведывался в Дубки поглядеть, как подвигается работа. И в самом деле, с тех пор как здесь прибавилось рабочих рук, дело пошло заметно быстрее, тем более что и до этого, как я уже упоминал, оно спорилось у полковника лучше, нежели у меня. Полковник тоже зачастил ко мне, мы уже не считались визитами; каждый, не чинясь, чуть вздумается, надевал берет и отправлялся к соседу. Для меня было истинной отрадой слушать этого человека и не меньшей радостью — делиться с ним тем, что я задумал, что узнал нового или замыслил на будущее. Обычно уже к обеду я кончал свои дела и, поевши, поднимался к полковнику, между тем как летнее солнце, подобно сверкающему щиту, медленно уплывало на запад. Мы проводили с ним весь остаток дня до теплого вечера, когда я снова возвращался домой, чтобы заняться своими исследованиями и подготовиться к завтрашнему дню. Если же меня что задерживало, если мне надо было после обеда кое-чем распорядиться или снабдить нарочных лекарствами для далеко живущих больных, полковник сам спускался ко мне узнать, не захворал ли я или не помешали ли мне какие-нибудь чрезвычайные обстоятельства. И, убедившись, что я просто занят очередными делами, успокаивался на мой счет.
Дочь его Маргарита была хороша собой. Знавал я в Праге прехорошенькую девушку, дочь местного купца, ее звали Кристина, но Кристина ни в какое сравнение не шла с Маргаритой.
Единственное, чего мне удалось достичь из моих летних планов, была коляска — она поспела в срок. Мы испробовали в ней обоих вороных в присутствии полковника, который ради этого спустился вниз. Он сделал нам несколько как будто и мелких замечаний, всю пользу которых мы не замедлили, однако, оценить, и даже сам взял в поводья обеих резвых лошадок и так искусно провел их по дороге, словно то были его волкодавы, которые слушаются его беспрекословно.
Коляска — красивая и легкая — удалась на славу: были выполнены также все мои пожелания. Полковник дал Томасу советы, как лучше обращаться с молодыми лошадьми, чтобы они хорошо развивались.
Спустя несколько дней после солнцеворота дом полковника был подведен под крышу. По этому случаю в Дубках был задан праздник. На торжество были приглашены: судья верхнего селения, к коему официально принадлежат и Дубки; старик священник Зиллерауского прихода — за ним были посланы лошади полковника; помещик фон Тунберг с женой и дочерьми; ротбергский трактирщик, он же мой кузен, а также многие крестьяне и жители лесных домов. Когда было поставлено последнее стропило и укреплен шест, на котором развевались пестрые шелковые ленты, преимущественно алые и голубые — я еще не знал, почему именно эти цвета, — и когда внизу была прибита первая слега и сразу же за ней другая, а там благодаря обилию проворных рук удары топоров слились в плавный перестук, поднимавшийся все выше, пока, наконец, и последняя, верхняя, решетина не была прибита к коньку, и три раздельных удара, последовавшие за дробью предыдущих, не оповестили присутствующих, что работа окончена, — тогда празднично одетый плотничий подмастерье, с чьей шляпы свисали две длинные алые и голубые ленты, стал рядом с шестом на край балки, положенной поверх верхней слеги, и, обращаясь к слушателям, столпившимся на лужайке перед домом, произнес популярное в наших местах плотничье заздравие. После чего, подняв хрустальную бутыль, стоявшую позади на той же балке, он налил себе вина в стакан, который держал в правой руке, и осушил его в нашу честь. А потом зашвырнул стакан в дубовую рощу, где он и разбился о деревья. Бутыль он протянул товарищу, стоявшему позади, тот также налил себе вина, выпил и зашвырнул стакан в рощу. Это же проделали его товарищи. Последний, допив вино до дна, захватил с собой бутыль, и все они прошли по балке вбок, сползли по слегам на край крыши, перебрались оттуда на подмости и спустились по ступенькам к нам, на лужайку. Порожнюю бутыль вручили хозяину, ее полагалось заполнить памятными предметами и, запечатав, замуровать в краеугольный камень на предстоящем празднике закладки. Когда обряд был кончен, на расставленные по всей лужайке наспех сколоченные столы разной величины и формы была подана закуска.
