В конце концов он все же позвонил. Вошел Матиас, слуга, который накануне ездил с ним на прогулку. Господин Тибуриус счел за благо не подниматься и сразу спросил, что было предпринято, когда он так долго не являлся.
— А мы ждали, — ответил Матиас, — как всегда, ждали, когда ваша милость прохаживалась для моциона взад-вперед. Потом вас и не видать стало. Но мы не тревожились. А вот когда прошел еще час, мы и стали почаще поглядывать на часы. Тогда, значит, я сказал, что пойду поищу. А Роберт, кучер наш, говорит, нельзя, ваша милость, дескать, всегда говорили, надо делать точно, что приказано, не более и не менее, и что, дескать, ваша милость очень строги на этот счет. «А ежели, — сказал он, — барин подойдет с другой стороны и ни тебя, ни коляски нет, что тогда?» Тут я, стало быть, смекнул и искать раздумал. Стояли мы, стояли так, а солнце-то зашло. Тут-то мы струхнули. Теперь и Роберт говорит: ступай, мол, покричи. Побежал я в лес и стал кричать — нет ответа. Туда-сюда бегаю, кричу — нет ответа. Уж темнеть начало, тогда я побежал к домам по ту сторону низины и собрал народ, чтоб искать помогли. Зажгли мы смоляные факелы и искали и кричали чуть не всю ночь. За Робертом вы отсюда прислали — он, значит, раньше уехал, а мы только часа в три вернулись. Мужики меня еще до первых домов проводили, заплатил я им и отослал.
— Хорошо, хорошо, — остановил его господин Тибуриус. — Ступай теперь.
Слуга вышел. Однако господин Тибуриус не встал, а повернувшись на другой бок, улыбнулся про себя, чем-то весьма довольный: должно быть, недаром он побывал в настоящем лесу, да еще с такими приключениями!
По прошествии часа он все же решил подняться. Позвонив, он велел явившемуся на звонок камердинеру одевать себя.
В тот день господин Тибуриус ванну не принимал — было уже поздно, да и вызвало бы только лишние хлопоты. Но вот от кое-чего другого он не смог удержаться — за чрезвычайно плотным завтраком он съел много мяса, о чем позднее пожалел.
Но худых последствий это не вызвало.
С того дня господин Тибуриус все делал опять в том порядке, какой ему был предписан, разве только ломоту в ногах он чувствовал еще в продолжение целой недели, не имея сил совершить даже малые прогулки. Однако что бы там ни было, а все это время он вспоминал лесную тропу, и желание уяснить себе, как же это он заблудился, не покидало его.
И вот однажды, вполне отдохнув от своего необычайного похода, он вновь отправился на хорошо защищенную скалой поляну. Выбравшись из коляски, он приказал своим людям, тем же, которые были с ним в первый раз, подождать и о нем не беспокоиться — теперь-то уж он не собьется с пути. Как и тогда, он прошелся по первой полянке, затем достиг и второй прогалины, так понравившейся ему, кстати, и теперь она пришлась ему по душе. Но он миновал и ее, внимательно подмечая все вокруг. Затем он углубился в лес, особенно пристально следя за каменной стеной, которая в прошлый раз так быстро скрылась с глаз. Теперь же, сколько он ни поворачивал и ни петлял, она все время была рядом. Шагая по тропе и бросая за собой маленькие палочки, коими он запасся, дабы по ним вернуться обратно, Тибуриус неожиданно обнаружил и причину, соблазнившую его тогда в первый поход. С той тропой, по которой он шагал, в каменистом месте, где она была мало заметна, сливалась другая, куда более приметная, и вскоре поднималась прямо в лес. Оттого и получилось, что всякий раз, когда Тибуриус возвращался, он попадал на это ответвление, хорошо протоптанное и уведшее его совсем в другую сторону — далеко от кареты и от слуг. Тибуриусу это показалось до чрезвычайности нелепым: как же он этого сразу не разглядел? Ведь сегодня все было так ясно! Он и не подозревал, что подобное случается со всеми, кто впервые попадает в лес. Во второй и в третий раз он для них уже привычней, покуда в конце концов не превратится в источник радости и красоты. И еще он понял, что, приняв решение не бегать более взад и вперед, а идти в одном каком-то направлении, он выбрал дорогу, уводившую его все дальше и дальше от коляски, и что, возвращаясь к городку, он проделал большой кружный путь по горам. Так, вспоминая, шел он лесом по тропе и на каждом шагу узнавал виденное тогда впервые и потому казавшееся теперь таким милым и знакомым. Возвратившись к развилке, он миновал каменистую осыпь, добрался до каменной стены, высившейся теперь справа, и вскорости достиг места, где его поджидала коляска. Тибуриус сел в нее и покатил к себе на квартиру.
И то, что господин Тибуриус проделал в этот раз, он стал делать отныне все чаще. Выдавшаяся особенно прекрасной осень способствовала его начинанию. На безоблачном, ласковом небе день за днем сияло солнце. С каждой прогулкой Тибуриус уходил все дальше от коляски, не испытывая при этом неудобств, напротив — казалось, от этих прогулок ему одна только польза. Пройдется он этак подальше, посидит у нагретой солнцем каменной стены, поглядит вокруг, посмотрит на небо и чувствует себя куда веселее обычного, чувствует себя отлично, и у него превосходный аппетит, который он и спешит удовлетворить. В конце концов он так привык к пешим прогулкам, что если выезжал не слишком поздно, ему удавалось дойти до Колокольного луга, откуда открывался вид на гору со снежными полями и где внизу клокотал ручей, и уже только тогда он пускался в обратный путь. И такой поход он совершил трижды за одну неделю.
В те времена, когда господин Тибуриус забросил писание маслом исторических сюжетов и пристрастился к более скромному рисованию, доставляя себе, таким образом, не один приятный час, он, как это уже вошло у него в привычку, приобрел несколько превосходных альбомов для рисования. Однако за время своих медицинских штудий — он же был не на шутку болен! — Тибуриус так ни разу и не взялся за карандаш. Сюда, на воды, он привез с собой рисовальные принадлежности и все еще не притронулся к ним, не взял в руки чистый лист бумаги. Прогуливаясь теперь по лесной тропе, он вспомнил о своих альбомах и подумал, не захватить ли их с собой и не попытаться ли порисовать с натуры, а быть может, и запечатлеть какие-то участки самой тропы? Ну, а так как в городке Тибуриус ни с кем не встречался, ему легко было привести свой замысел в исполнение — ни званые вечера, ни общество не препятствовали ему в этом. В один прекрасный день он и выехал, прихватив с собой альбом, и стал рисовать под залитой солнцем каменной стеной. И так он поступал теперь раз за разом, предметы, запечатленные им на бумаге, нравились ему, и в конце концов он уже не пропускал ни одного дня без того, чтобы не выехать в лес и не рисовать. Начал он с зарисовок отдельных деревьев и камней, рисовал и группы их, а затем, углубившись в лес, отважился изобразить на бумаге светотень. Особенно ему нравилось, когда солнце заливало чернеющую тропу и в лучах его она делалась светлосерой, а тени от деревьев ложились на нее черными резкими полосками. Так, мало-помалу, в его альбоме оказалась запечатленной чуть ли не вся лесная тропа. Но Тибуриус не только рисовал, он и гулял, и как-то раз прошел даже весь путь, который ему довелось проделать в свой первый поход.
По правде говоря, господина Тибуриуса уже не следовало бы называть чудаком, во всяком случае, он был теперь далеко не таким чудаком, как прежде, однако народ все еще почитал его за такового, и по той простой причине, что лечащий врач курортного городка показал кое-кому его рисовальный альбом, и в нем, как это ни странно, оказалась одна светотень. Впрочем, и я вынужден признать — постоянные выезды Тибуриуса все к той же лесной тропе следует определить как некую странность.
До сей поры господин Тибуриус не встречал на этой тропе ни единой живой души, но в конце концов он все же увидел таковую, перевернувшую всю его дальнейшую жизнь.
Примерно на полпути между каменной стеной и Колокольным лугом поперек тропы лежал большой и даже красивый камень. Господин Тибуриус частенько на него присаживался, уж очень местечко это было сухое и приятное, — совсем рядом ввысь уходили стройные стволы деревьев, сквозь кроны которых падали солнечные лучи, чередовавшиеся с мягким лесным сумраком. И вот как-то раз, когда Тибуриус после полудня приближался к этому своему излюбленному местечку, он увидел, что оно уже занято. Сперва он принял сидевшего там человека за старушку, каких обычно рисуют отдыхающими в лесной чаще, и так он подумал, главным образом, потому, что рядом лежало нечто белое, и это белое он почел за узелок. Не торопясь, Тибуриус подошел и, только очутившись рядом, обнаружил свою ошибку. То была вовсе не старушка, а юная девушка и, судя по платью, — из местных крестьян. Зеленый шатер леса, поддерживаемый бесчисленными колоннами, раскинулся над ней, укутав ее фигурку в свой сумрак, перемежавшийся бликами света. На девушке был белый платок, повязанный козырьком, как это делают итальянки. Шею прикрывала ярко-красная косынка, на которой огоньками играли солнечные зайчики. Корсаж был черный, а короткая складчатая шерстяная юбка — синяя, из-под нее выглядывали ноги в белых чулках, обутые в грубые, подбитые гвоздями ботинки. То, что Тибуриус принял за узелок, — оказалось плоской корзинкой, обвязанной белым платком, очевидно, так было удобней ее нести. Однако платок не скрывал всей корзинки и ее содержимого, что и позволило Тибуриусу разглядеть в ней землянику, ту самую душистую лесную ягоду, которую находишь в горах все лето, если знаешь места, где она растет.
