Сноу родился в Йорке в 1813 году в простой семье — его отец был рабочим. Пусть происхождение лишило его светского лоска, зато оно дало ему сострадание. Сноу был почти единственным влиятельным медицинским специалистом, который не осуждал бедняков за их недуги, понимая, что болезни — следствие плохих условий жизни. До него никто не смотрел на проблему таким непредвзятым взглядом.

Сноу изучал медицину в Ньюкасле, но обосновался в Лондоне. Он сделался одним из выдающихся анестезиологов своего времени, хотя на тот момент анестезия была пугающе неизученной областью. Слово «практика» редко бывает более уместно для описания врачебной деятельности. Даже сейчас анестезия — дело тонкое, а раньше, когда дозы наркоза рассчитывались исходя из интуиции и догадок, пациентов нередко ждали кома или даже смерть.

В 1853 году Сноу пригласили к королеве Виктории, чтобы он дал ей хлороформ и облегчил родовые муки (это была ее восьмая беременность). Использование хлороформа было еще непривычным: это был новый и опасный препарат, недавно открытый одним эдинбургским врачом. Немало людей уже погибло в результате его неосторожного применения. Большинство медиков считало, что данное средство никак нельзя давать королевам. Журнал Lancet выразил удивление: почему профессиональный врач пошел на такой риск, если обстоятельства были далеко не критическими?

Однако Сноу, кажется, без колебаний назначал хлороформ своим пациентам несмотря на то, что в своей практике ему не раз приходилось видеть, насколько опасны анестетики. В апреле 1857 года он нечаянно убил пациента, дав ему слишком большую дозу нового анестетика — амилена. Ровно через неделю он вновь дал хлороформ королеве.

Сноу не только помогал людям спокойно уснуть на время операции, но и проводил много времени, пытаясь понять, откуда берутся те или иные заболевания. Его особенно интересовало, почему холера выкашивает одни районы, но щадит другие. В Саутуорке уровень смертности от холеры был в шесть раз выше, чем в соседнем Ламбете. Если хворь вызвана миазмами в нечистом воздухе, то почему же люди, живущие рядом и дышащие одним и тем же воздухом, заражаются так неравномерно?

К тому же, если холера распространяется с помощью миазмов, значит, самыми частыми ее жертвами должны быть ассенизаторы и те, кто роется в канализационных коллекторах в поисках драгоценностей. Однако повышенного уровня смертности в данной группе людей не наблюдалось. Во время эпидемии 1848 года вообще никто из золотарей или кладоискателей не умер.

Сноу стал искать причины, организовав поиски в строгую научную систему. Он составил очень точные карты, показывающие топографическое распределение жертв холеры. Получилась любопытная картина. Например, в Бетлемской больнице для умалишенных не было ни одного заболевшего, зато близлежащие улицы сильно пострадали. Сноу обратил внимание на то, что в больнице было автономное водоснабжение из колонки, стоявшей на ее территории, тогда как остальные пользовались общественными колонками. Жители Ламбета получали воду из чистых источников, находившихся за городской чертой, а жители Саутуорка брали воду прямо из грязной Темзы.

Сноу объявил о своих результатах в статье «К вопросу о распространении холеры» (1849), доказав четкую взаимосвязь между заболеванием и грязной водой. Это один из важнейших документов в истории статистики, общественного здоровья, демографии и судебной экспертизы — одним словом, один из важнейших документов XIX века. Однако никто не прислушался к Сноу, и эпидемии продолжались.

В 1854 году особенно опасная вспышка холеры наблюдалась в Сохо. В одном лишь квартале на Броуд-стрит за десять дней умерло свыше пятисот человек. Как заметил Сноу, это была самая серьезная эпидемия в истории города, даже хуже чумы. Жертв могло быть еще больше, если бы люди не бежали из зараженного района.

Характер распределения смертности представлял собой загадочные аномалии. Один человек умер в Хэмпстеде, другой — в Ислингтоне; оба района находились за много миль от очага заражения. Сноу побывал в домах у жертв, расспросил их родственников и соседей. Оказалось, что женщина, умершая в Хэмпстеде, любила воду из колонки на Броуд-стрит; эту воду регулярно доставляли к ней домой, и она пила ее незадолго до начала заболевания. Другая женщина, умершая в Ислингтоне, была племянницей первой, которая приходила ее навестить и тоже пила эту воду.

Сноу убедил приходской совет снять рукоятку с водяной колонки на Броуд-стрит, после чего жители этого района сразу перестали умирать от холеры — во всяком случае, так говорится в докладах. На самом деле к этому моменту эпидемия уже пошла на спад — главным образом потому, что многие покинули очаг заражения.

Несмотря на накопленные доказательства, выводы Сноу отвергались. Когда он выступил перед парламентской комиссией, ее председатель, сэр Бенджамин Холл, не поверил его словам. Холл удивленно спросил Сноу:

— Значит, по-вашему, неважно, какие миазмы поднимаются, к примеру, при выварке костей? Вы считаете, что они не оказывают пагубного влияния на здоровье жителей того района, где находятся подобные предприятия?

— Таково мое мнение, — скромно ответил Сноу, но, к сожалению, эта скромность не соответствовала решительности его выводов, и специалисты к нему не прислушались.

Сейчас трудно оценить, насколько радикальными и нежелательными были взгляды Сноу. Многие уважаемые специалисты активно его ненавидели. Журнал Lancet пришел к выводу, что Сноу подкуплен фабрикантами, которые стремятся и дальше загрязнять воздух «ядовитыми парами, миазмами и всевозможными отвратительными веществами», богатеть, отравляя своих соседей. «После тщательного рассмотрения» парламент пришел к выводу: «Мы не видим причин соглашаться с результатами этого исследования».

В конце концов случилось неизбежное. Летом 1858 года в Лондоне установилась сильнейшая жара и засуха, отбросы накапливались и не смывались. Температура воздуха поднялась до 30 с лишним градусов. Такие погодные условия были необычными для Лондона.

Результатом стала «Великая вонь», как окрестила это явление газета Times. Темза стала настолько зловонной, что люди старались не подходить к ней близко. «Кто однажды вдохнул эти запахи, уже никогда их не забудет», — писали газеты. Шторы новых зданий Парламента были плотно задернуты и смочены раствором хлорной извести, чтобы минимизировать поступление смертельных испарений. Началась паника, и парламенту пришлось временно прекратить свою работу Некоторые его члены, по словам Стивена Халлидея, пытались спрятаться в библиотеке, окна которой выходили на реку, «но тут же уходили, прижимая к носам платки».

Сноу не дожил до той поры, когда его идеи были приняты. Он умер внезапно от инсульта в самый разгар «Великой вони», не зная, что в один прекрасный день его назовут героем. Ему было всего сорок пять лет. В то время его смерть почти никто не заметил.

По счастью, на сцене появилась еще одна героическая фигура — Джозеф Базалгетт. По воле случая, Базалгетт работал в конторе, расположенной рядом с домом Сноу, однако, насколько известно, эти двое никогда не встречались. Базалгетт был худеньким коротышкой, но восполнял недостаток стати густыми усами от уха до уха. Как и у другого великого инженера викторианской эпохи, Изамбарда Кингдома Брюнеля, его предки были французами, но семья давно обосновалась в Англии и к тому моменту, когда на свет появился Джозеф (1819), жила там уже тридцать пять лет. Его отец был командующим королевским военно-морским флотом, и Базалгетт рос в привилегированной атмосфере; его учили частные преподаватели, и перед ним были открыты все пути, кроме военной карьеры, для которой он был признан негодным из-за своего маленького роста.

Он выучился на инженера-железнодорожника, но в 1849 году в возрасте тридцати лет пришел на работу в управление по канализации, где вскоре вырос до главного инженера. У санитарной профилактики еще никогда не было столь ярого сторонника. От внимания Базалгетта не ускользала ни одна мелочь, связанная со сточными водами и ликвидацией отходов.