Олмстед начал заниматься ландшафтным дизайном уже в зрелом возрасте, однако его карьера была поразительно плодотворной. Он разбил свыше сотни городских парков по всей Северной Америке — в Детройте, Олбани, Буффало, Чикаго, Ньюарке, Хартфорде и Монреале.

Центральный парк — самое известное произведение Олмстеда, но многие считают его шедевром Проспект-парк в Бруклине. Он также выполнил больше двухсот частных заказов для поместий и различных учреждений, в том числе создал около пятидесяти университетских кампусов. Билтмор стал последним проектом Олмстеда и фактически одним из его последних разумных деяний. Вскоре после этого у него развилась безнадежная и прогрессирующая деменция. Последние пять лет жизни он провел в психиатрической больнице Маклин в Белмонте, для которой, само собой, составил план окружающей территории.

Конечно, нельзя сказать наверняка, чем занимался в свободное время наш замечательный преподобный мистер Маршем, однако мы можем уверенно заявить, что он мечтал о теплице… а может, она у него уже была, ибо теплицы были любимой игрушкой того века. Всех вдохновил Хрустальный дворец Джозефа Пакстона в Лондоне; а тут весьма кстати отменили налог на стекло, и вскоре повсюду начали возникать теплицы, наполненные интересными экземплярами растений, которые стекались в Британию со всего мира.

Впрочем, широкое распространение образцов живой природы между континентами не могло обойтись без последствий. Летом 1863 года увлеченный садовод из Хаммерсмита обнаружил, что в его теплице заболел призовой виноград. Он не сумел определить характер заболевания, но заметил, что листья покрыты ореховидными наростами, из которых вылезают невиданные им ранее насекомые. Он собрал несколько штук и послал их сэру Обадию Вествуду, профессору зоологии Оксфордского университета и энтомологу мирового класса.

К сожалению, до нас не дошло имя хозяина винограда, а жаль, потому что это был первый европейский винодел, пострадавший от заражения филлоксерой — крошечной, почти невидимой тлей, которая вскоре уничтожит европейскую винную промышленность. Однако мы многое знаем о профессоре Вествуде. Он родился в Шеффилде, в скромной семье резчика печатей и штампов, был самоучкой, но стал не только ведущим энтомологом Британии, но и главным специалистом по англосаксонской письменности. В 1849 году его назначили первым профессором зоологии в Оксфорде.

Почти ровно через три года после открытия филлоксеры в Хаммерсмите виноделы из города Арль в департаменте Буш-дю-Рон на юге Франции обнаружили, что их виноградные лозы вянут и умирают. Вскоре виноград начал гибнуть по всей Франции. Владельцы виноградников были бессильны. Так как насекомые сначала поражали корни, первые признаки смертельного заболевания появлялись не сразу. Фермер не может выкопать лозу, чтобы посмотреть, нет ли на ней филлоксеры, — он просто загубит растение. Поэтому оставалось только ждать и надеяться на лучшее. В большинстве случаев надежды были напрасными.

За пятнадцать лет погибло сорок процентов французских виноградников. Восемьдесят процентов из них было впоследствии восстановлено путем прививки американских корней. Посреди общего разорения существовали маленькие загадочные участки очевидного иммунитета. От тли пострадал весь регион Шампань, кроме двух крошечных виноградников под Реймсом, которые по каким-то причинам успешно выстояли против инфекции и продолжают по сей день производить исконно французское шампанское.

Филлоксера из Нового Света почти наверняка и раньше добиралась до Европы, но уже мертвой — она не могла выжить в длительном морском плавании. Появление быстрых пароходов, а на суше — еще более быстрых поездов помогло тле пересечь океан и начать осваивать новые территории в Старом Свете.

Филлоксера зародилась в Америке и свела на нет все попытки вырастить европейский виноград на американских почвах — это вызвало ужас и отчаяние повсюду, от французского Нового Орлеана до Монтичелло Томаса Джефферсона. Американский виноград был устойчив к филлоксере, но из него получалось не очень хорошее вино. Затем до кого-то дошло, что, если прививать европейский виноград на американские корни, получатся лозы с иммунитетом к тле. Вопрос состоял в том, будет ли из них получаться такое же хорошее вино, как получалось в Европе.

Во Франции многие виноделы не могли даже помыслить о том, чтобы испортить свои лозы прививкой на американские корни. Бургундия, опасаясь, что ее замечательные и крайне ценные виноградники гран крю будут безнадежно испорчены, четырнадцать лет отказывалась пятнать американскими корнями свои древние лозы несмотря на то, что эти лозы давно уже давали сморщенную и ни на что не годную ягоду. Однако многие виноделы, чтобы спасти урожай, делали незаконные прививки.

Тем не менее французский виноград существует сегодня лишь благодаря американским корням. Невозможно сказать, хуже ли он стал, чем был раньше. Большинство специалистов считают, что нет. Зато можно сказать наверняка, что вина, сохранившиеся с тех времен, когда еще не было филлоксеры, заставляют людей не только расставаться с большими деньгами, но и терять всякий здравый рассудок. В 1985 году американский издатель Малкольм Форбс заплатил 156 450 долларов за бутылку шато лафит 1787 года. Вино было слишком дорогим, чтобы его пить, поэтому Форбс выставил его на всеобщее обозрение в специальном стеклянном футляре. К несчастью, из-за подсветки, устроенной в витрине, старинная пробка усохла и упала прямо в вино.

Еще хуже оказалась участь бутылки вина шато марго XVIII века, некогда принадлежавшей Томасу Джефферсону. Она была продана в 1989 году за 519 750 долларов. Демонстрируя свое приобретение в нью-йоркском ресторане, виноторговец Уильям Соколин случайно задел бутылкой край сервировочной тележки, и бутылка разбилась, в одно мгновение превратив самое дорогое вино в мире в самое дорогое в мире пятно на ковре. Менеджер ресторана обмакнул палец в винную лужицу и объявил, что вино уже все равно нельзя было пить.

Пока промышленная революция производила чудесные машины, которые меняли жизнь людей (а иногда и насекомых), наука о садоводстве сильно отставала. В самый разгар XIX века никто не мог ответить даже на такой простой вопрос, что заставляет расти цветы и деревья. Все знали, что почвам нужны удобрения, но мало кто понимал, зачем именно они нужны и каким должен быть наилучший состав эффективного удобрения. В 1830-х годах фермеры использовали в качества удобрения опилки, перья, морской песок, сено, дохлую рыбу, устричные раковины, шерстяную ветошь, золу, молотый рог, каменноугольную смолу, мел, гипс, а также семена хлопка, не говоря обо всем прочем.

Кое-что из этого работало лучше, чем можно предположить, — как-никак, фермеры не дураки, — но никто не мог оценить эффективность отдельно взятых составляющих или сказать, в какой пропорции они работают лучше всего.

В результате урожаи неумолимо снижались. Урожай зерна на севере штата Нью-Йорк снизился с 30 бушелей на акр в 1775 году до одной четверти от этого объема полвека спустя.

Ряд выдающихся ученых: Никола Теодор де Соссюр в Швейцарии, Юстус фон Либих в Германии и Гемфри Дэви в Англии — установили взаимосвязь между азотом и иными элементами с одной стороны и плодородием почв с другой, но как обогатить последние с помощью первых, по-прежнему было неясно. Поэтому фермеры почти повсеместно продолжали наугад подпитывать свои поля бесполезными удобрениями.

Затем в 1830-х неожиданно появился чудесный продукт, которого давно уже ждал мир. Это продукт назывался гуано. Птичьи экскременты использовалось в Перу в качестве удобрения еще со времен инков, и эффективность этого ресурса не раз отмечалась исследователями и путешественниками. Но лишь теперь кто-то додумался собирать гуано в мешки и продавать отчаявшимся фермерам Северного полушария. Как только они проверили эффективность гуано, они тут же захотели получать его в возможно больших количествах.