Милль постучался в дверь, вошел белый как полотно и не мог говорить. Задыхаясь, он предложил моей жене пойти поболтать с миссис Тейлор. Из долгих и сбивчивых объяснений моего друга я наконец понял, что мой первый том (чересчур беспечно оставленный им у камина после или во время прочтения), за исключением четырех-пяти обрывков страниц, навсегда УНИЧТОЖЕН! Из его слов мне было ясно лишь одно: все, что я с таким трудом написал, утеряно безвозвратно, и ни я, ни целый мир не смогут мне это вернуть; у меня пропало былое вдохновение… пропало навсегда.
Служанка, объяснял Милль, увидела рукопись, лежавшую рядом с каминной решеткой, и растопила ею камин. Пожалуй, даже не надо слишком вникать в суть вопроса, чтобы заметить некоторые несуразности. Во-первых, рукописную книгу, где бы она ни лежала, трудно принять за ненужные бумажки, а горничная, работавшая в доме у Милля, наверняка была знакома с такого рода вещами и понимала их ценность. Во-вторых, чтобы растопить камин, не нужна целая рукопись — достаточно всего нескольких листов. А если вы терпеливо бросаете в огонь лист за листом и в итоге сжигаете всю объемистую стопку, значит, вы задались целью от нее избавиться. Короче говоря, невозможно представить обстоятельства, при которых горничная, пусть даже самая недалекая, могла бы случайно уничтожить такую работу.
Вполне возможно, Милль сам сжег рукопись в приступе зависти или гнева. Он был авторитетным специалистом по Французской революции и говорил Карлейлю, что планирует когда-нибудь написать книгу на эту тему, значит, профессиональная ревность вполне могла иметь место. Кроме того, Милль переживал серьезный личный кризис: миссис Тейлор только что сообщила ему, что никогда не уйдет от мужа, но при этом хочет сохранить их странный любовный треугольник. Возможно, от этих слов Милль слегка повредился в рассудке.
Однако столь бессмысленный и жестокий поступок никак не вяжется ни с хорошей репутацией Милля, ни с его вроде бы искренним ужасом от происшедшего. Остается одно последнее предположение: к случившемуся каким-то образом причастна миссис Тейлор, которую степенные Карлейли недолюбливали. Тем более что Милль рассказал Карлейлю, что в Уолтоне он зачитывал Гарриет большие куски из злополучной рукописи.
Правила приличия запрещали Карлейлям усомниться, даже риторически, в правдивости рассказанной Миллем истории. Поэтому Томас выслушал изложенные факты и не задал ни одного дополнительного вопроса о том, как случилась эта страшная, странная и непостижимая катастрофа. Безымянная служанка полностью уничтожила его рукопись, и точка.
Карлейлю ничего не оставалось, как только сесть и написать книгу заново — эта непростая задача еще больше осложнялась из-за того, что он не сохранил рабочие записи: у него была довольно глупая привычка… сжигать их по окончании каждой главы! Милль настоял на том, чтобы Карлейль принял от него компенсацию в 100 фунтов стерлингов: этих денег семье бы хватило на год, в течение которого Томас восстанавливал свою книгу, — но, конечно, былая дружба была утрачена безвозвратно. Три недели спустя в письме брату Карлейль жаловался, что Милль даже не дал им возможности предаться печали в одиночестве: «Он сидел чуть ли не до полуночи, и нам с моей бедной женушкой пришлось болтать о всякой ерунде, стараясь ничем не выказать свое горе».
Мы уже никогда не узнаем, насколько восстановленная версия отличается от первоначальной. Но так или иначе, дошедшая до нас книга — одно из самых скучных и нечитабельных литературных произведений своего времени.
Все повествование ведется исключительно в настоящем времени странным и практически бессвязным языком. Вот, к примеру, как Карлейль описывает изобретателя гильотины:
А почтенный доктор Гильотен, которого мы надеялись узреть в другой раз? Доктор должен быть здесь, и мы видим его пророческими глазами, ибо все парижские депутаты, несомненно, чуть-чуть опоздали. Выдающийся Гильотен, уважаемый практик; обреченный злой судьбой на странную бессмертную славу, которая удерживает простого смертного от могильного упокоения, от лона забвения!.. Несчастный доктор! На протяжении двадцати двух лет, не будучи приговоренным, он слышал лишь звук падающей гильотины; затем, умирая, долгие века скитался печальным призраком не на том берегу Стикса и Леты; его имя, наверное, переживет имя Цезаря.
Читатели никогда еще не встречали в книгах столь дерзкого в своей интимности тона, и книга Карлейля их увлекла. Диккенс утверждал, что прочел ее пятьсот раз и что именно она вдохновила его на «Повесть о двух городах». Оскар Уайльд преклонялся перед Карлейлем. «Он первым из пишущих по-английски превратил историю в песню, — писал Уайльд. — Он был нашим английским Тацитом». В течение полувека литературное сообщество боготворило Томаса Карлейля.
Он умер в 1881 году, и написанная им «История» едва смогла его пережить, однако история личной жизни Карлейля представляет интерес до сих пор, главным образом благодаря его невероятно объемной переписке с супругой — этих писем хватило бы на тридцать томов печати мелким шрифтом. Томас Карлейль наверняка пришел бы в ужас и смятение, узнав, что сегодня почти никто не читает его исторические труды, зато известны все перипетии его повседневной жизни, в том числе и длившееся десятилетиями ворчание по поводу нерадивой прислуги. Ирония судьбы заключается в том, что, если бы не череда «неблагодарных» и «негодных» горничных, у Карлейля и его супруги просто не оставалось бы времени, чтобы писать все эти письма.
Двумя столетиями раньше Сэмюэл Пипс и его жена Элизабет также никак не могли найти прислугу, которая бы удержалась у них надолго. Пожалуй, в этом нет ничего удивительного, ибо Пипс частенько приставал к служанкам и бил лакеев… впрочем, и горничных он тоже бил. Однажды он взял метлу и лупил ею служанку по имени Джейн, «пока та не начала громко рыдать». Провинность ее заключалась в недостаточной опрятности. У Пипса служил один паренек, который, кажется, только и делал, что подавал хозяину предметы для битья — «трость, розгу, хлыст, веревку или даже соленого угря», рассказывает историк Лайза Пикар.
Пипс увольнял своих слуг за малейшую провинность: один, например, «надерзил», а другая «много сплетничала». Как-то новой горничной выдали новую одежду, но горничная в ту же ночь сбежала. Когда ее поймали, Пипс отобрал у беглянки одежду и велел жестоко выпороть несчастную. Другие слуги были изгнаны за пьянство или воровство еды. Некоторые уходили сами — скорее всего потому что не желали терпеть домогательств со стороны хозяина.
Однако покладистых было на удивление много. За восемь с половиной лет, описанных в его дневнике, Пипс переспал по меньшей мере с десятью женщинами, не считая жены, и еще с сорока имел разного рода сексуальные игры. Многие из них были служанками. Про одну из его горничных по имени Мэри Мерсер в «Национальном биографическом словаре» говорится, что «Сэмюэл завел привычку ласкать грудь Мерсер, пока она одевала его по утрам» (любопытно, что наш распутный герой назван просто по имени, а его служанка — по фамилии). Горничные не только одевали Пипса, ублажали его в постели и получали от него тумаки; они его причесывали и даже мыли ему уши — и это помимо рутинных ежедневных обязанностей (приготовить, вымыть, подать, унести). Понятно, что Пипсам было отнюдь не просто найти и удержать прислугу.
Пипс также может служить примером того, как слуги предавали своих хозяев. В 1679 году он уволил дворецкого за то, что тот переспал с экономкой (которая, впрочем, осталась в доме). В отместку дворецкий сообщил политическим противникам Пипса, что тот — папист. Это были времена религиозной истерии, и Пипса посадили в Тауэр. Правда, потом дворецкого замучила совесть, он признался в оговоре, и его бывшего хозяина выпустили на свободу. Однако это яркое свидетельство того, что господа порой точно так же бывали во власти прислуги, как прислуга — во власти господ.
