М. Не знаю.

Д. И наконец, не готовилось ли покушение на Леппринсе как часть акции, которая укрывала другие беззакония?

М. Не знаю.

Д. Не знаете?

М. Не знаю, не знаю.

Депрессия, охватившая меня, обострялась с каждым днем, с каждым часом, с каждой минутой. Если я отправлялся гулять, чтобы немного развеяться, меня охватывала странная апатия, затмевавшая мой рассудок и заставлявшая идти неведомо куда семимильными шагами. Случалось, я вдруг оказывался помимо своей воли где-нибудь на окраине, не понимая, как меня туда занесло, и вынужден был расспрашивать прохожих, чтобы найти обратную дорогу. А иногда, выйдя после работы на улицу, останавливался на перепутье, не зная, куда направиться, и стоял неподвижно, словно статуя или попрошайка, пока голод или усталость не заставляли меня сдвинуться с места. Если я покидал знакомые, близкие моему сердцу места, меня охватывала мучительная тревога, я начинал дрожать, точно осужденный на смерть, глаза мои наполнялись слезами, и я устремлялся домой, чтобы укрыться в четырех стенах и дать волю слезам, оплакивая всю ночь свое одиночество. То и дело я просыпался и обнаруживал, что щеки мои и наволочка мокры от слез. Мне всерьез приходила мысль о самоубийстве, и если я не покончил с собой, то скорее от трусости, чем от привязанности к жизни. Чтение мне опротивело, а если я выбирался в кино или театр, то не в силах был усидеть на месте. Я перестал ходить на прогулки с Серрамадрилесом, и наши отношения свелись к обычной форме вежливости.

Я пристрастился к вину и начинал его пить сразу же после работы, надеясь, что винные пары притупят мои чувства и помогут скоротать время. В действительности же все происходило иначе. Моя восприимчивость обострилась, время тянулось бесконечно, а по ночам меня мучили кошмары. Я внезапно просыпался и плыл в каком-то дурмане. К горлу подступал ватный ком, до предела заполняя рот; руки тщетно пытались ухватиться за какие-нибудь предметы: движения были не подвластны мне. Я боялся ослепнуть и даже при свете лампочки не мог различить знакомые очертания мебели в своей спальне, не обретал покоя. Иногда вдруг я пробуждался, уверенный в том, что оглох, и нарочно швырял на пол первый попавшийся мне под руку предмет, желая убедиться в том, что страхи мои напрасны. А то вдруг мне казалось, что я лишился дара речи, и я принимался говорить вслух, чтобы услышать собственный голос. Я прекратил пить, но состояние мое не улучшилось. Как-то раз я проснулся ночью в сильном ознобе. В висках стучало, глаза болели, а лоб пылал. Я почувствовал себя таким одиноким, что решил немедленно вернуться в отчий дом, к своим родным, Кортабаньес предоставил мне отпуск на неограниченный срок, пообещав сохранить мое место вакантным, а в случае, если я не вернусь, просто отказаться от него, посетовав при этом, что не может оплатить отпуска, поскольку год выдался тяжелым и малые поступления не позволяли ему подобного расточительства. Я не обиделся. В конце концов у Кортабаньеса были свои недостатки и свои достоинства, и одно стоило другого. Удалось мне также уладить свои квартирные дела: владелец дома согласился никому не сдавать мою квартиру при условии, что я буду регулярно платить за нее каждый месяц в свое отсутствие, и я возложил эту обязанность на Серрамадрилеса.

Я сел в поезд и через два дня был в Вальядолиде. Мать не слишком обрадовалась моему появлению, зато сестры пришли в такой восторг, словно к ним пожаловал сам король. Они щедро одаривали меня вниманием, закармливали самыми вкусными яствами, уверяли, что я плохо выгляжу, что мне надо поправиться, а, стало быть, есть и спать побольше, пока не появится нормальный цвет лица. Возвращение домой вернуло мне силы и спокойствие. Весть о моем прибытии мгновенно облетела город. Каждый день к нам являлись знакомые и незнакомые мне люди. Они тепло отнеслись ко мне, расспрашивали о моем житье-бытье и особенно о том, что происходит в Барселоне. Я рассказал им о покушениях анархистов — злободневная тема местных газет, — утрируя подробности и, разумеется, выставляя себя главным действующим лицом во всех этих событиях.

Однако теплота, с которой они ко мне отнеслись, была чисто внешней. С друзьями детства давно уже прервались добрые отношения. Время изменило их; они казались мне постаревшими, хотя и были моими ровесниками. Кое-кто из них женился на девицах с претензиями на элегантность и корчил из себя отцов семейства. Сначала меня это рассмешило, а потом стало раздражать. Большинство из них, заняв довольно посредственное положение в обществе, удовлетворилось малым, и меня это приводило в негодование. С новыми знакомыми дело обстояло еще хуже. Они люто ненавидели Каталонию и все, что с ней было связано. Общение с малоприятным, чванливым местным торгашом, ярым шовинистом, создало у них однобокое представлении обо всех каталонцах, и они ни за что не хотели менять своего мнения. Потешались над каталонским акцентом, иронизировали и глумились над их провинциализмом, раздраженно критиковали за сепаратизм, докучая мне своими доводами, словно я был олицетворением каталонских недостатков. По-моему, они специально провоцировали меня встать на защиту подрывной, антипатриотической деятельности каталонцев, чтобы потом иметь возможность излить свои враждебные чувства. Если же я не делал этого и соглашался с ними, они приходили в ярость и удваивали натиск своих атак с жаром проповедников.