И все же позволю себе смиренно утверждать, без самонадеянности, но твердо, что анархизм умер, как умирает семя. Остается только уяснить себе, умер ли он на бесплодной почве или, пользуясь библейским иносказанием, еще даст всходы, превращаясь в цветок, плод, дерево, новые семена. Я утверждаю, — и прошу простить меня за мою категоричность, ибо считаю своим долгом говорить правду, а не впадать в учтивую, пустую болтовню, — я утверждаю, что политическая, социальная и философская идеи умирают так же быстро, как рождаются, трансформируясь в своем развитии, словно куколка насекомого. Таково назначение идеи: освободить от оков события и преобразиться — и в этом ее величие! — из эфирной, бесплодной мысли в нечто материальное; сдвинуть горы, говоря языком библии — этой превосходной книги, которой не умеют теперь пользоваться. Именно потому, что идея движет событиями, а события меняют ход истории, идеи должны умирать и возрождаться, не превращаясь в окаменелости, ископаемые, не сохраняясь, словно музейные экспонаты, словно красивые побрякушки, если угодно, приемлемые лишь для блеска эрудита или хитроумного, наделенного богатым воображением критика.

Такова правда, говорю вам это без обиняков, а правда всегда возмущает и режет глаза тому, кто привык жить во мраке. Моя цель, друзья, состоит в том, чтобы вы ушли отсюда, думая не об идее, а о действии. Действии бесконечном, безграничном, беспредельном. Идеи — это прошлое, действие — будущее. Оно ново, оно наше грядущее, наша надежда, наше счастье.

Воспоминания о событиях той поры с годами унифицировались и превратились в детали одной и той же картины. Утратив былую остроту переживаний, поглощенные с акульей прожорливостью новыми страданиями, счастливые и печальные образы тех лет сливаются, затушевываются, сглаживаются, становятся нечеткими. И словно томительный танец, едва различимый в глубине зеркала провинциальной залы позапрошлого века, приобретают некий ореол святости.

Двери дома были закрыты, и слуга, стоя у входа в дом, преграждал путь посетителям. Мы ждали под открытым небом, в саду. Время от времени в окнах мелькали силуэты. За оградой, на улице собралась толпа, чтобы отдать последнюю дань магнату. Сквозь холодный, прозрачный, чистый воздух отчетливо доносился издалека звон колоколов. Слышалось фырканье лошадей и цокот конских копыт о мостовую. Двери дома распахнулись. Слуга посторонился, пропуская каноника в сутане, обшитой траурной каймой. За ним выбежали служки и стали строиться. Один держал длинный шест с металлическим крестом, другой размахивал душистым кадилом, рисуя в воздухе завитки. Каноник, устремив взгляд в требник, запел священный гимн; ему вторил хор низких голосов из глубины дома. Процессия тронулась: за каноником шли четыре священника по двое в ряд. За ними — представители власти с золочеными булавами, в средневековых одеждах и в париках. И, наконец, гроб с телом покойного Савольты, убранный цветами и парчой, который несли Леппринсе, Клаудедеу, Парельс и еще трое незнакомых мне мужчин. На балкончике второго этажа мы увидели сеньору Савольту, ее дочь и еще нескольких дам в трауре, непрерывно подносивших носовые платочки к глазам, чтобы смахнуть набежавшую слезу.

За гробом следовал какой-то человек в длинном пальто и черном котелке, из-под которого падали на плечи белокурые волосы, держа руки в карманах, оглядываясь по сторонам и буравя всех своими голубыми глазами, выделявшимися на его бледном лице.

Комиссар Васкес вошел в кабинет. Его секретарь быстро прикрыл бумагами газету, которую читал.

— Охота вам громоздить эту гору? — проворчал комиссар Васкес. — Можете читать, если вам так хочется.

— Звонил дон Севериано. Я сказал ему, что вы ушли по делам, и он просил передать, что позвонит позже.

— Он звонил из Барселоны?

— Нет, сеньор. Какая-то девушка — она не назвалась — предупредила, что соединяет меня с одним из населенных пунктов. Но было очень плохо слышно, и я не разобрал названия.

Комиссар Васкес повесил пальто на вешалку и сел на мягкий, вращающийся стул.

— Дай мне сигарету. Есть еще какие-нибудь новости?

— Вас хочет видеть какой-то человек. По-моему, это необычный посетитель.

— Что ему надо? Кто он такой?

— Он хочет поговорить с вами, его зовут Немесио Кабра Гомес.

— Хорошо. Но мы его заставим немного подождать. Пусть соберется с мыслями. Так ты дашь мне сигарету?

Секретарь встал из-за стола.

— Ладно, сиди со своей горой, у меня в пальто тоже есть, к тому же мне не стоит курить много из-за бронхита.

Бесчисленное множество людей заполнили тротуары, шоссе, громоздились на деревьях, столбах и оградах. При появлении гроба пронесся глухой гул. Над непокрытыми головами людей тут и там возвышались конные полицейские с саблями в руках — блюстители порядка. Здесь собрались представители всех сословий: родовитая знать, облаченная в траурные одежды, в блестящих цилиндрах; военные в парадных мундирах; добропорядочные горожане, привлеченные зрелищем похорон, и рабочие, пожелавшие проводить в последний путь своего патрона. Шествие открывал большой лакированный катафалк, запряженный шестеркой лошадей, украшенных перьями и лентами, вплетенными в их гривы, и темными металлическими попонами. Лошадьми правили два кучера в сюртуках и круглых шляпах, тоже украшенных перьями, а по бокам, на подножке, примостились лакеи в коротеньких штанишках и чулках. Гроб водрузили на катафалк, муниципальный оркестр заиграл «Похоронный марш» Шопена, и процессия медленно двинулась. Все вокруг истово крестились. Во главе процессии шествовали представители власти и за ними компаньоны, друзья и знакомые магната. Присоединился к и им и тот загадочный тип в длинном пальто и черном котелке, а также еще один человек в сером пальто, который, сказав что-то людям, стоявшим рядом с ним, и получив ответ, кивнул и удалился. Этим человеком был комиссар Васкес, которому поручили вести расследование.

— А каков он из себя, этот Немесио Кабра Гомес? — спросил комиссар Васкес.

Секретарь брезгливо поморщился.

— Да такой низенький, смуглый, тощий, грязный, небритый.

— Наверное, безработный, — решил комиссар.

— Наверное, сеньор.

Перелистав газеты и убедившись, что в них нет еще сообщений о ночном происшествии, комиссар Васкес приказал ввести посетителя.

— О чем ты хочешь поговорить со мной?

— Я пришел рассказать о деле, которое вас очень интересует, сеньор комиссар.

— Учти, я не плачу доносчикам, — предупредил его комиссар Васкес, — они только докучают мне и морочат голову.

— Но ведь сотрудничать с полицией не грех.

— Но и не выгодно, — добавил комиссар.

— Я уже девять месяцев без работы.

— И кто же тебя кормит? — поинтересовался комиссар.

Немесио Кабра Гомес пожал плечами и улыбнулся. Комиссар Васкес обернулся к своему секретарю.

— У нас не найдется куска хлеба и кофе с молоком для этого безработного?

— Кофе уже не осталось.

— Завари ему спитой, — велел комиссар Васкес.

Секретарь вышел, согнувшись в три погибели.

— Так что ты хочешь мне рассказать? — спросил комиссар.

— Я знаю, кто его убил, — ответил Немесио Кабра Гомес.

— Савольту?

Немесио Кабра Гомес открыл свой беззубый рот:

— Убили Савольту?

— В вечерних газетах будет сообщение.

— Я этого не знал… не знал. Какое страшное несчастье!

Траурный кортеж медленно двигался под лучами январского солнца. Впереди шли священники, за ними катафалк и толпа. Всех нас не покидал страх: мы были уверены, что где-то здесь рядом находился убийца. Церковь и улица, куда только простирался человеческий взор, были заполнены народом. Передние скамьи в церкви занимали женщины, которые явились еще до нашего прихода. Женщины плакали, совсем обессилев, они едва держались на ногах. В церковь хлынул молчаливый поток людей. Зато на улице стоял невообразимый гвалт. Собравшиеся здесь барселонские финансисты что-то подсчитывали, о чем-то договаривались. Их секретари делали пометки у себя в блокнотах и сновали туда-сюда, расчищая себе путь локтями, чтобы раньше других совершить какую-нибудь торговую операцию.