Долоретас зябко потерла руки.

— Надо что-то придумать, — произнесла она.

Я зевнул и, взглянув в окно, увидел, как меркнет в ранних сумерках улица Каспе. Напротив в доме кое-где уже горел свет.

— Вы о чем, Долоретас?

— Мы должны сказать Кортабаньесу, чтобы он включил отопительную систему.

— Так ведь еще только октябрь.

Это внезапное напоминание о времени побудило меня вырвать из календаря два листка за минувшие дни, констатируя тем самым их скоротечность и никчемность. Долоретас снова принялась за перепечатку документа, испещренного пои ранкам и.

— Скоро начнется стужа и… и не знаю… — ворчала она.

Уже многие годы Долоретас выполняла работу для Кортабаньеса. Ее муж был адвокатом и умер молодым, оставив ее без средств к существованию. Приятели покойного договорились между собой давать ей кое-какую работу, чтобы она могла заработать немного денег. Но по мере того, как молодые адвокаты все больше преуспевали, у них отпадала надобность в машинистке, выполнявшей временную работу, и они обзаводились постоянными секретаршами, более опытными и квалифицированными. Только Кортабаньес, наименее способный и деятельный из них, по-прежнему давал ей работу, пока, наконец, не назначил твердый оклад, который выплачивал регулярно, но без особой охоты. По правде говоря, проку от Долоретас было немного: она не приобрела с годами ни навыка, ни сноровки, и каждое новое прошение или документ являлся для нее неразрешимой загадкой. Впрочем, адвокатская контора Кортабаньеса лучшего и не заслуживала. Долоретас же, со своей стороны, так или иначе всегда выполняла задания и ни перед кем не заискивала. Она держалась в конторе незаметно, не претендуя на постоянное место. Никогда не говорила: «До завтра» или «До встречи здесь», а только: «Прощайте и спасибо». Ни разу не обмолвилась намеком вроде: «Если у вас что-нибудь будет, не забывайте обо мне», или еще более лицемерным: «Я всегда к вашим услугам», или «Вы знаете, где меня найти». Не помню, чтобы она хоть раз появилась в конторе со словами: «Я проходила мимо и заглянула к вам поздороваться». А всегда только: «Прощайте и спасибо». И Кортабаньес каждый раз, когда появлялась большая рукопись для перепечатки, невольно говорил: «Вызовите Долоретас», «Передайте Долоретас, чтобы она зашла днем», «Куда же запропастилась Долоретас?» Ни Кортабаньес, ни Серрамадрилес, ни я не знали, чем она занимается и как проводит время в свободные от работы часы. Она никогда не рассказывала нам о своей жизни, о своих горестях и переживаниях, если они у нее были.

Д. Сеньор Миранда, я очень рад, что вы оправились после болезни, которая помешала вам присутствовать на заседаниях в последние дни.

М. Очень признателен вам, господин судья.

Д. Вы в состоянии давать дальнейшие показания?

М. Да.

Д. Не могли бы вы сказать нам, какого рода заболевание вы перенесли.

М. Нервное истощение.

Д. Не хотите ли вы попросить отсрочки?

М. Нет.

Д. Напоминаю вам: вы явились в суд по собственной воле и можете в любую минуту отказаться от дачи показаний.

М. Я знаю.

Д. И вместе с тем констатирую, что цель данного суда, Согласно полномочиям, которыми наделил его народ и конституция Соединенных Штатов Америки, прояснить факты, представленные на разрешение суда, и что видимая суровость, проявленная в некоторых случаях, отвечает единственному стремлению как можно быстрее и эффективнее разрешить это дело.

М. Я знаю.

Д. В таком случае продолжим судебное разбирательство. Мне остается только напомнить дающему показания, что он все еще находится под присягой.

М. Я знаю.

Человеческий разум наделен любопытной и странной способностью воскрешать в памяти прошлое настолько зримо, что начинаешь заново переживать волнения и тревоги давно ушедших дней. Я плачу и смеюсь так, словно причины, побудившие меня смеяться и плакать много лет тому назад, ожили. И вместе с тем, как это ни прискорбно, совершенно отчетливо сознаю, что мои страдания и радости отошли в прошлое, далекое во времени и пространстве. И очень многие (о, боже, сколько их!) покоятся в земле. Нервная депрессия, в которую я впал и которую врачи ошибочно приписывают усталости, вызванной судебным процессом, есть не что иное, как фотографическое воспроизведение (можно сказать, непроизвольное) тех печальных месяцев 1918 года.

Радужным июньским утром Немесио Кабра Гомес услышал, как отодвигаются металлические засовы на двери его камеры. Чернобородый надзиратель в белом халате, державший в руке конец шланга, жестом велел ему встать и выйти. Надзиратель прошел несколько шагов и остановился.

— Иди вперед, — приказал он, — и не вздумай что-нибудь выкинуть, не то окачу водой.

И он устрашающе потряс концом шланга, который зашипел, словно змея. Они проследовали по извилистым коридорам. Проходя мимо застекленных дверей, выходивших в сад, Немесио Кабра Гомес почувствовал тепло солнца; оно ослепило его, и, прижавшись к стеклу, он стал разглядывать небо и сад, в котором еще один пациент замуровывал муравьев. Надзиратель подтолкнул Немесио дубинкой.

— Пошли! Чего встал?

— Я целый месяц проторчал в этом склепе.

— Иди спокойно, а то мигом отправлю назад.

Слова надсмотрщика были первым намеком на то, что его сегодня выпустят на волю. Доктор Флоре подтвердил это. Он сказал, что врачи считают, что он выздоровел и может вернуться к нормальной жизни. Что ему следует не пить алкогольных напитков и прочих возбуждающих средств, избегать споров, драк, спать столько, сколько необходимо организму, и показываться врачу, его коллеге (имя и адрес он написал на карточке) всякий раз, когда самочувствие станет хуже, и обязательно раз в три месяца, до полного выздоровления.

Одежда Немесио Кабры Гомеса, в которой он попал в дом для умалишенных, пришла в полную негодность и явно покушалась на его целомудрие, поэтому доктор Флоре снабдил его блузой, брюками, парой ботинок и плащом — дарами дамского благотворительного общества. Новые пожитки связали в узелок, вручили ему, а затем проводили к главному выходу.

Очутившись на свободе, Немесио Кабра Гомес укрылся в соседнем лесочке и переоделся. Одежда, врученная ему, была поношенной и разного размера. Блуза оказалась слишком просторной, а брюки — короткими. Он не смог их застегнуть на пуговицы и подвязал бечевкой. Ботинки жали ноги, а носков и вовсе не было.

Уже в Барселоне, когда все пассажиры вышли из вагона, он выскользнул на перрон, проник за ограду через ворота, смешавшись с многочисленной толпой, и остановился, глядя на улицу влажными от слез глазами, потому что теперь он принадлежал самому себе.