— Давай вместе поужинаем у меня, хорошо? Мне так нужен друг, — попросил он едва слышно.

Д. Не кажется ли вам странным, что человек, который расследует причину смерти своего друга, принимает приглашение подозреваемого в убийстве?

М. В жизни не всегда все легко объяснимо.

Д. И тем не менее попытайтесь объяснить.

М. К Пахарито де Сото я питал чувство дружбы, а Леппринсе внушал мне… как бы это лучше выразиться…

Д. Восхищение?

М. Не знаю… не знаю.

Д. Может быть, зависть?

М. Скорее всего, он очаровал меня.

Д. Своим богатством?

М. Не только.

Д. Общественным положением?

М. И общественным положением тоже…

Д. Элегантностью? Манерами?

М. Всем вместе взятым: и образованностью, и вкусами, и умением говорить, рассуждать.

Д. Однако в своих предыдущих показаниях вы обрисовали его человеком ветреным, честолюбивым, жестоким по отношению к тем, кто становится у него на пути, и в высшей степени эгоистичным.

М. Так я думал вначале.

Д. Когда же вы изменили свое мнение?

М. В ту ночь, во время нашей долгой беседы.

Д. О чем же вы говорили?

М. О многом.

Д. Попытайтесь вспомнить и охарактеризовать вашу беседу.

Разве он выслушал меня до конца, разве не остался равнодушен к моим словам? Я понимал, слишком хорошо понимал, что ради собственного достоинства мне следовало презирать всех, кто прямо или косвенно был причастен к смерти Пахарито де Сото. Но я поступился своим достоинством. Когда живешь в большом враждебном тебе городе; когда у тебя нет денег, чтобы расположить к себе людей; когда ты беден и испытываешь постоянное чувство страха и сомнения, пресыщен бесконечными беседами с самим собой; когда ты проглатываешь обед и ужин за пять минут в полном молчании, скатывая шарики из хлебного мякиша, и покидаешь ресторан, едва проглотив последний кусок; когда ты с нетерпением ждешь, чтобы поскорее миновал воскресный день и начались трудные будни, чтобы снова увидеть знакомые лица сослуживцев и иметь возможность перекинуться с ними ничего не значащими фразами — тогда ты способен продаться за тарелку чечевичной похлебки, приправленной получасовой беседой. Каталонцы жили обособленным кланом. А Барселона представляла собой замкнутый круг, в котором Леппринсе и я, оба молодые, были инородными телами, правда, в разной степени. Покровительство этого умного, богатого человека, занимавшего привилегированное положение в обществе, придавало мне уверенность. Между нами не было панибратства. Должны были пройти годы, прежде чем я перешел с ним на «ты», но и то лишь по его настоянию и потому, что, как вы увидите впоследствии, этому немало способствовали сложившиеся обстоятельства. Наши беседы никогда не сводились к жарким спорам, как это случалось у нас с Пахарито де Сото, тем жарким спорам, которые теперь обретают в моих воспоминаниях особую значимость и становятся печальным символом моей жизни в Барселоне. Беседы с Леппринсе протекали размеренно, задушевно, мирно, без споров. Леппринсе слушал меня и понимал, и я ценил в нем это качество превыше всего. Не каждому дано умение слушать и понимать своего собеседника. Серрамадрилес, например, вполне мог бы стать моим задушевным другом, не будь он таким примитивным и пустым. Как-то раз, когда у нас зашел разговор о рабочих, он заявил мне:

— Рабочие способны только бастовать да взрывать петарды и при этом еще хотят, чтобы им сочувствовали!

С тех пор я уже никогда не заводил с ним подобных бесед. С Леппринсе все происходило иначе. Несмотря на то, что он занимал более радикальную позицию по отношению к рабочим, чем Серрамадрилес, его суждения отличались здравым смыслом. Однажды мы разговорились с ним на ту же тему, и он сказал мне:

— Забастовка — это протест рабочих против работы, изначальной функции человека на земле… она наносит ущерб обществу. Хотя многие считают ее средством борьбы за прогресс. — А потом добавил: — Какие странные элементы вмешиваются в отношения между человеком и явлениями!

Разумеется, он не сочувствовал пролетарскому движению, а тем более подрывным теориям рабочих, но он с уважением относился к революционной деятельности и обладал более широким кругозором, нежели люди его круга.

— …Разве можно искать здравый смысл в нормах поведения современного нам общества, в котором сфера человеческой деятельности достигла небывалого размаха и в работе, и в искусстве, и в быту, и на войне, и в которой каждый индивидуум — частица гигантского механизма, намерения и действия коего нам неведомы?

Будучи стопроцентным индивидуалистом, Леппринсе исходил из того, что и остальные, подобно ему, стремятся любыми средствами к достижению своей цели с наибольшей для себя выгодой. Он не щадил тех, кто вставал у него на пути, но и не презирал врага, не видел в нем исчадие зла и не взывал к священным правам или незыблемым принципам, чтобы осудить его поступки.

Он признался, что по отношению к Пахарито де Сото нарушил уговор. Признался самым непринужденным образом.

— Зачем же вы поручили ему работу, заведомо собираясь его обмануть?

— Это получилось случайно. Я не собирался обманывать Пахарито де Сото. Никто не оплачивает работу, заранее ее фальсифицируя и вызывая гнев ее творца. Я был уверен в полезности его работы. Но потом понял, что ошибся, и переиграл. Оплаченное мною соглашение уже принадлежало мне и я мог им распоряжаться по своему усмотрению, разве не так? Так было всегда. Твой друг мнил себя свободным художником, а на деле зависел от меня, потому что я его купил. И все же, признаюсь, мне по душе такие мечтатели, как он, не слишком умные, зато вдохновенные. Иногда я даже завидую им: они берут от жизни гораздо больше нас.

Что касается смерти моего друга, он сказал:

— Разумеется, я тут ни при чем. И, думаю, что Савольта и Клаудедеу тоже. Савольта слишком стар для этого, к тому же он не любит никаких осложнений и почти не вникает в дела… исполнительские. Он типичный фанфарон. А Клаудедеу, хоть о нем и ходят всякие легенды, — человек добрый, хотя немного грубоватый в своей манере говорить и мыслить и не лишен практической жилки. Да и какой нам прок от смерти Пахарито де Сото? Одни только неприятности. Не говоря уже о той тяжелой обстановке, которая сложилась на заводе среди рабочих. Да и если бы мы хотели отделаться от Пахарито де Сото, достаточно было бы его нападок на нас в газете, чтобы обвинить в клевете. У него не хватило бы средств нанять адвоката, и мы упекли бы его за решетку.

Однажды, во время нашей очередной беседы, я вдруг поинтересовался:

— А каким образом Клаудедеу остался без руки?

Леппринсе засмеялся.

— Он слушал оперу в Лисео в тот день, когда Сантьяго Сальвадор бросил туда бомбу. Ему оторвало осколком руку, словно у глиняного манекена. Представляешь, как он ненавидит анархистов? Да ты сам попроси его рассказать. Он будет рад. Это его любимый конек. Он расскажет даже, если ты его об этом не попросишь. Станет говорить, что его жена с той трагической ночи не ходит в оперу и что это компенсирует ему потерю руки.

Насчет политической обстановки в Испании у него тоже имелось свое суждение:

— У этой страны нет выхода, хотя мне, иностранцу, и не пристало так говорить. Здесь существуют две основные партии в классическом выражении: консерваторов и либералов. Обе они монархистские и систематически сменяют друг друга у власти. Ни у одной из этих партий нет своей четкой программы, а только общие, пространные рассуждения. Однако даже эти туманные рассуждения, составляющие их идеологическую основу, меняются в зависимости от хода событий и по тактическим соображениям. Я бы сказал, обе эти партии ограничиваются тем, что предлагают конкретные решения уже существующих проблем. Но как только они оказываются в правительстве, неразрешенные проблемы снова всплывают, вызывают кризис, и только что избранная партия приходит на смену той, которая ранее сменила ее по той же причине. Я не знаю ни одного правительства, которое разрешило бы хоть один серьезный вопрос: правительство уходит в отставку, но это его нисколько не волнует, потому что то правительство, которое приходит ему на смену, тоже потом подаст в отставку.