Зина уходит. Но вскоре возвращается с письмом в руках.

— Овчаров, пляши! — и подает конверт с фиолетовым треугольником.

От Вани Истомина. Коротенькое письмо: жив-здоров, новостей никаких, служим помаленьку. А я мысленно уже на заставе… Весенний солнечный день. Дина с Сережкой на руках садится в кабину. Я кидаю в кузов два чемодана и следом за ними влезаю сам. Нас провожает вся застава. Шофер заводит мотор, машина выезжает за ворота, минует шлагбаум, набирает скорость — застава и провожающие становятся все меньше и меньше. Вдруг в небе расцветают разноцветные букеты ракет — так провожают тех, кто навсегда покидает заставу… На душе у меня так, как бывало в минуты, когда осенним днем слушал курлыканье улетающих журавлей. Глаза заволокло пеленой, сквозь которую смутно различаю все новые и новые вспышки ракет… Вот уже и не видно заставы, только в той стороне с небольшими промежутками взлетает и разгорается в голубой бездонной выси то красный, то зеленый огонек. Вдруг, как флаг, распускается и зависает в безветрии оранжевое облако дымовой завесы…

А как боялся Ваня Истомин майских жуков! Он был безответный, и ребята любили подшутить над ним. Перед отбоем накидают под одеяло майских жуков, он это знает и, прежде чем откинуть одеяло, ощупывает трясущимися руками койку, как заминированную. Обнаружив жука, брезгливо сбрасывает его палочкой, победно ругаясь: «У-у, фляги! Снова жуков накидали! Вовка, я знаю, это твоя работа!» — А Вовка, будто знать ничего не, знает, отмахивается: «Ты чё, ты чё?» — «Вот дам по шее, тогда узнаешь, чё!» — грозится Ваня, но угроза так и остается угрозой… А сейчас — старший лейтенант, боевой офицер, начальник заставы…

— Макар Иванович, чему это вы так хорошо улыбаетесь? — спрашивает сосед. Он лежит на койке с наушниками на голове, отчего смахивает то ли на летчика, то ли на шпиона, передающего шифровку.

— Да так… Друга вспомнил.

— Небось тоже пограничник?

— Да. Вместе учились, на соседних заставах служили.

— Переписываетесь?

— Изредка.

И снова — воспоминания…

Я иду на поправку, но вес не снижается. Хирург говорит, что результат не всегда виден сразу. А мне так хотелось приехать домой похудевшим!..

Прошел месяц, меня выписали. Сажусь в автобус, еду на вокзал. Вот и осень начинается. С неба сеет ровный дождь, на мокром асфальте отражаются деревья, пешеходы, машины; на деревьях появился первый желтый лист, опадает на тротуары. Увидишь такой лист в блестящем зеркале лужицы — и повеет на тебя светлой грустью, как из есенинского стиха. Сквозь заплаканные стекла автобусного окна смотрю на расплывающиеся силуэты людей, домов… Кажется, ехал бы так и ехал, встречая, провожая взглядом надвигающиеся, уплывающие серые видения. «Приехал в дождь и уезжаю в дождь. А что изменилось?..» Останавливаемся у светофора. Вдруг рядом с автобусным окном мелькает зеленая фуражка. Приникаю к стеклу. Может, кто из однокурсников? Нет, совсем незнакомый курносый профиль, погон капитана. Светофор открыл зеленое око. Автобус, набирая скорость, обгоняет пограничника, Еще раз мелькает курносое загорелое лицо. Если б это был Ванька! Затарабанил бы ему в стекло, вышел бы на остановке. Тот, наверно, и не узнал бы.

Я снова дома. Дина готовит обед. Позвала меня на кухню, чтобы посидел рядом. Поминутно подходит и заглядывает в лицо грустными голубыми глазами. Я касаюсь лбом, губами ее шелковистых волос, вдыхаю их запах. Сережа зовет меня, чтобы почитал книжки, а Дина просит сына:

— Пусть папа посидит со мной. Я ведь тоже соскучилась. И ты посиди с нами.

Весь день меня не покидает мысль, что если бы не заболел, то, может, никогда так и не узнал бы, какая она у меня заботливая, ласковая. «А если б это была Надя?» — подумалось вдруг. Мысль, как по клавишам, пробегает по былому. «Поняла, что не смогу жить где-нибудь в глуши. Не выдержала бы…» А что бы она сказала сейчас?

На следующий день Дина начинает примерять на меня весь немудреный мой гардероб. Но все мало, и она огорчается до слез.

— Я думала, после операции похудеешь. Думала, приедешь, наденешь военную форму — и мы пойдем в кино. Мне так нравится, когда ты в военном. А на эти твои запорожские шаровары я уже смотреть спокойно не могу!

Я утешаю ее, говорю, что это пустяки, я еще похудею. Главное, что мы снова вместе, и я снова смотрю в ее глаза и прячу лицо в ее ладони. От ее внимания, заботы, от того, что она здесь, со мной, мне так хорошо, что даже болезнь кажется не бедой, а только временной неприятностью. Представляю, какое будет у Дины лицо, когда похудею… Она тогда тоже заплачет. Но это будут совсем другие слезы! Ах, как все-таки чертовски хорошо, когда ты знаешь — чувствуешь всем своим существом! — что у тебя есть вот такой преданный друг! Если я когда-нибудь стану тебе в тягость и ты уйдешь от меня, я не буду на тебя в обиде. Но мне тогда будет очень плохо. Я, наверно, эгоист, но я хочу, чтобы ты всегда оставалась такою, как сейчас. Я готов благодарить треклятую болезнь за то, что она помогла мне увидеть вот такую безбрежную доброту твою.

Через три месяца я, наконец, увидел, что худею. И силы стали прибывать. Теперь я целыми днями хожу именинником. Дина тоже повеселела. Снова в руках у нее все спорится, она, как девчонка, бегает вприпрыжку по квартире, потихоньку напевая и накручивая на палец локон. Давно я не видел ее такой — с тех пор, как лег в больницу.

…Но месяца через два самочувствие ухудшилось. Написал об этом Ариану Павловичу. Пришел вызов. Я снова еду в Москву.

Узнаю, что в институте находится и Витя Медынцев — тот самый паренек, к которому мы с Боровичком ходили в послеоперационную.

Разыскал Медынцева. У него, как и у меня, рецидив. Витя еще больше растолстел. Ариан Павлович нацеливается на повторную операцию.

Больница — это, с одной стороны, средоточие страданий человеческих. С другой же — здесь витает дух, способный очищать душу, делать ее чуткой и мягкой. Витя оказался одной из счастливых жертв этого духа: он очень общителен и привязчив, вхож во все палаты, его приходу всегда рады. Он у всех просит книги про любовь и читает их запоем. От больных он перенял многие ремесла: умеет плести авоськи, делать шкатулки из картона, открыток и рентгеновских пленок, плести пояса и галстуки из сутажа, наряжать кукол-голышек принцессами: из лент делает им роскошные декольтированные платья и широкополые шляпы, — и дарит их больным и детям, что приходят навестить папу или маму.

И вдруг он влюбился. В отделение поступила новенькая, ей лет девятнадцать, миниатюрненькая, симпатичная, с маленьким носиком и ямочками на щеках — как большая живая кукла; похожей на куклу делают ее и светлые, вьющиеся колечками волосы, и большие, чуть навыкате, голубые глаза. Витя зачастил в ее палату. Он не умеет прятать свои чувства — он всей чистой душой потянулся к ней. Святая простота! Он с робостью, как к божеству, прикасается к ее плечу, а она судорожно отстраняется. Он же ничего этого не замечает: ласкает ее взглядом, и рука вновь тянется к ней.

Все сочувствуют Вите и жалеют его. Мы решили как-нибудь отвлечь его. Девушку мы не осуждаем: в самом деле, что для нее этот ожиревший до безобразия мальчик? Да к тому же, как выяснилось, она недавно вышла замуж. И мы стали осторожно говорить Вите, что ему не следует туда ходить; была бы она холостая — другое дело. Витя соглашался… и продолжал целыми днями пропадать в ее палате.

А женщины жучили куклу, мол, что, тебя убудет, если приласкаешь мальчишку? Она же, вся в слезах, отвечала, что у нее есть муж, ей нет никакого дела до чьей-то любви, что она видеть не может этот жирный кисель, что по ней мурашки бегают, когда он прикасается… А женщины стыдили ее, говорили, что в больнице все равны: толстые и худые, симпатичные и не очень, что она не знает: может, завтра будет такая же, как Витя, — пусть представит, что у нее увеличилась не щитовидка, а надпочечники. Ему, может, жить осталось месяц-другой, а он так и не узнает ласкового прикосновения женской руки, доброго взгляда, не услышит в милом голосе нежной нотки. Ведь у него такая же душа, как у всех, а может, и лучше, чем у них, да и у нее тоже. Этим она не изменит мужу, и душа ее убытка не понесет, если приласкает того, кого судьба глухой стеной отгородила от всех человеческих радостей…