Сказать Зануде пару ласковых? Да разве до него дойдет? Я уже знаю его. Это не ребенок, который по неопытности может что-то сказать не так. Нет смысла даром тратить порох. Мы игнорируем его. На праздные вопросы не отвечаем, советуем обратиться в Мосгорсправку. Возвратясь из столовой, вылизываем по-шутовски стаканы, ложки, похрюкиваем. Зануда понимает, в чей огород камушки, но не смущается: он верен себе.

Жена приносит Зануде еду несколько раз в день. Тумбочка, стол, подоконник завалены продуктами. Под койкой, в раковине умывальника валяются огрызки. Санитарки не успевают убирать за ним, заочно клянут его, но с ним разговаривают учтиво: он каждый день дежурной санитарке, не глядя, сует в руку рублевку.

Володя подмигивает мне:

— Насобачился.

Зануда и прежде жил в больнице роскошно, а поступив в хирургическое отделение, возвел себя в ранг великомученика и требует от жены и персонала удесятеренного внимания.

С моей легкой руки у Зануды появляется новое имя: Пуп Земли.

Но вот Зануду прооперировали. Теперь жена ходит в магазин только два раза в день. Остальное время сидит подле него. Дежурная санитарка тоже почти не отходит — он теперь дает по трешке, такса повысилась. Однако трудно отрабатывать эту трешку.

Зануда уверен, что за деньги можно купить все. Он не ходит в туалет, хотя ему разрешили вставать. В палате потребует утку, а потом идет гулять по отделению.

Если утку выносит жена, бранит ее — ведь он платит санитарке! А жена сгорает от стыда и, как может, старается помочь ухаживать за ним — вопреки его грубым внушениям, которые он делает ей по-грузински. Она стоит молча, как провинившаяся девчонка, не смея поднять взор на своего грозного господина.

Наконец Зануду выписали, и всем стало легче, будто расстались с больным зубом.

На радостях отправляемся с Боровичком на первый этаж за утренней почтой. В вестибюле кого-то поджидает респектабельный мужчина: лакированные туфли, в холеной руке с золотым перстнем — министерский портфель, сытая, самодовольная физиономия, кавказские усики, золотой зуб во рту… Сначала я даже не признал в нем Зануду…

Володя быстро идет на поправку. А у меня с каждым днем рана становится все хуже.

С сестрой на перевязку приходит Ариан Павлович. Садится на Володину койку, напротив меня.

— Придется, наверно, делать тебе ревизию. Посмотреть, не зашил ли там ножницы, — мрачно шутит он.

Володя лежит за спиной хирурга, слушает, глядя то на него, то на меня.

Ариан Павлович поворачивает лицо к Боровикову, ерошит ему волосы:

— А ты заказывай билет. Дней через пять выпишу. Тебе с какого вокзала?

От радости Володя пискнул, закачался на панцирной сетке.

— Тише ты, меня столкнешь, — урезонивает его Ариан Павлович.

— А мне не на поезд — на самолет.

— Где ж у тебя такие деньги: на Сахалин — самолетом?

— Горздрав выдал. Самолетом туда и обратно.

— Сколько ж билет стоит?

— Туда и обратно — триста. Третий раз сюда приезжаю, и каждый раз — самолетом. Горздрав оплачивает.

— Да, братцы, если б не бесплатное лечение, вы б покукарекали, — крутит головой хирург. — Да еще и пенсию платят.

Из операционной меня привозят в палату. Володя сразу приступает к обязанностям сиделки.

Минут через десять приходит Ариан Павлович. Проверяет пульс.

— Ничего подозрительного я у тебя не нашел. Посмотрим, как теперь будет.

Боровикова выписали. А я лежу, гнию.

На Володино место положили старика. Он весь какой-то рыхлый, с сияющей лысиной, обрамленной на затылке редкими волосиками. Когда он говорит, в горле у него свистит, хрипит, булькает. Старик оказался общительным, через час он уже знал, кто, где и когда родился, чем болеет, какая семья, есть ли родители, живы ли родители родителей…

Вскоре его прооперировали. После операции на щитовидке улучшение наступает уже на третий-четвертый день. А старику все хуже и хуже. Его мучит удушье, особенно по ночам. Чтобы не мешать спать остальным, он уходит из палаты, и в коридоре тогда долго слышатся его шаркающие шаги и натужные хрипы.

Мне тоже пока радоваться нечему. Опять обед приносят в постель.

Ариану Павловичу очень не хочется вскрывать рану. Но другого выхода у него нет.

Во сне мне часто слышится топот копыт. Он будит в душе невольную тревогу, предчувствие близкой опасности, вызывает неодолимое желание вскочить на коня и скакать, скакать, лететь навстречу опасности!.. Я просыпаюсь с сильно бьющимся сердцем. Сновидение тает, его невозможно удержать в памяти, как невозможно сохранить на ладони снежинку. Долго и очень явственно помнится только тревожный, удаляющийся топот копыт…

Топот копыт! Был у меня в училище еще один друг — конь по кличке Ловчий.

Я — кандидат (это как в институте абитуриент). Командир над нами — высокий толстый старшина-сверхсрочник. Ходил он степенной походкой хозяина, заложив пальцы за пряжку ремня на животе, и подгонял салажат басовитым голосом. Однажды он подошел к группе кандидатов и спросил:

— Хто любит коней?

Все молчали, выжидая и ехидно улыбаясь. Один раз старшина «купил» нас: пришел вот так же и спросил: «Хто любит рыбачить?» Рыбаков нашлось много, в их числе был и я. Думали, рыбу поедем ловить… А старшина дал нам по два ведра, и мы битых три часа таскали воду, а он стоял, покрикивал, чтоб быстрее шевелились…

В этот раз видит старшина — пассивничает народ. Спросил по-другому:

— Я сурьезно: хто имел дело с конями?

— Ну, я имел, — отозвался я.

Старшина ощупал меня взглядом, будто приценялся: крепкий, загорелый паренек, на земле стоит твердо. На мне серый хлопчатобумажный костюм, на коленях и локтях вздулся пузырями, полосатая сатиновая рубаха с расстегнутым воротом. Обут в матерчатые, с кожаными носками, коричневые полуботинки. Рукава у пиджака коротковаты, из них выглядывают мускулистые, знающие тяжелую работу руки с набрякшими венами; кисти не по росту большие, тяжелые.

— Ходим, хлопче, — сказал старшина.

Привел меня в конюшню, кивнул на солового красавца.

Золотистая короткая шерсть на нем отливала шелковистым блеском, белая грива, длинный белый хвост и белые «чулочки» придавали коню царственный вид. Увидев людей, он зло заплясал в станке, захрапел, косясь звериным глазом.

— Вот за этим чогртом будешь ухаживать. — «Чогрта» старый служака произнес любовно, с восхищением. Я не узнавал сухаря-старшину: на лице умиление, любуется конем, как девушкой.

— Сразу предупреждаю: вин дуже не любит, когда матюкаются. У него до этого хозяином був страшный матерщинник. Бувало, бье его и матюкае. Ты, хлопче, будь с ним поласковее. Конь — вин ласку любит. Токо в станок до его не заходь — убьет. Он подпускает токо свого коновода та нового хозяина. Корм задавай, чистий, одвязуй из соседнего станка. А то как бы не пришлось отвечать за тебя.

Я принес мерку овса, высыпал в кормушку. Конь заметался в станке, лязгая копытами по цимбалинам. Попытался успокоить Ловчего, ласково приговаривая:

— Ну, ну, дурачок, не бойся.

Но конь знакомиться не хотел.

Вечером принес ему хлеба и свою пайку сахару. Ловчий угощения не принял — прижимал уши, скалил большие желтые зубы, норовил укусить.

Я скормил хлеб другому коню, а сахар припрятал до завтра.

На другой день конь сторожко взял сахар, а потом и хлеб, разрешил потрогать за шею.

В обеденную уборку я осторожно вошел в станок. Ловчий прижимал уши, приплясывал, скалил зубы, но терпел присутствие постороннего. А я говорил и говорил ему ласковые слова, держался спокойно, и конь стал успокаиваться, разрешил гладить по шее, только при каждом прикосновении вздрагивал, как от боли. По его сильному, играющему мышцами телу пробегала судорога.

А тут откуда ни возьмись — старшина. Лицо его налилось кровью, он сжал кулаки, выпучил глаза и натужно просипел: