Вскоре после того как высокопоставленный представитель Лэнгли спешно покинул Ленинград и вернулся восвояси, в первопрестольную безо всякой на то служебной надобности устремился Калугин — прямиком на Старую площадь к всесильному члену Политбюро ЦК КПСС Александру Николаевичу Яковлеву. О чем они с глазу на глаз беседовали более часа, осталось тайной за семью печатями. Но по возвращении в Ленинград в жизни генерала происходит еще один вираж.

«В январе 1987 года, — свидетельствует сам Калугин, — я написал письмо на 27-й съезд КПСС и лично Горбачеву. В письме высказал ряд соображений о необходимости реформы в КГБ. Комитет давно превратился (собственно всегда был) в слепое орудие власти, расправлявшейся с инакомыслием, препятствующей развитию свободной общественной мысли и экономики, тормозящей развитие страны. Письмо было передано в руки Горбачеву Александром Николаевичем Яковлевым».

Для проверки изложенных в письме фактов, касавшихся, в частности, положения дел в Ленинградском УКГБ, создается специальная комиссия ЦК КПСС, которая констатирует, что «в основном факты подтверждения не получили». Тем не менее начальника УКГБ отправили на пенсию, а Калугина возвратили в Москву, на режимную работу в Академию наук СССР. «Еще через два месяца, — вспоминает генерал, — я был переведен в Минэлектропром начальником управления. Ну, вскоре, после того как стукнуло 55 лет, меня вызвали в кадры… С тех пор я в отставке и в оппозиции».

Похоже, что увольнение из органов шло вразрез с личными планами генерала. И он пошел на прием к Крючкову, теперь уже шефу КГБ. Он «прямо заявил, — утверждает Крючков, — что хотел бы и далее работать в органах госбезопасности, причем в Москве, и что, если будет принято такое решение, то он обещает ничего отрицательного о чекистской организации не писать, а жить с КГБ мирно». Генерал просил назначить его руководителем пресс-службы КГБ. Мол, на этом посту он мог бы принести наибольшую пользу своему ведомству. В противном случае грозил Крючкову тем, что «начнет публично выступать против Комитета госбезопасности и никакого мира не будет». Ему было отказано.

«В тот же день, — признается Калугин, — я пришел на Никольскую, к ректору Историко-архивного института Юрию Афанасьеву. Показал ему документы отставного генерала КГБ и сказал, что готов участвовать в создании демократического общества».

В том же 1989 году отставной генерал КГБ на демократической волне был избран народным депутатом СССР. Активно выступал в печати с разоблачениями антинародной политики КПСС, всячески критиковал органы госбезопасности. Став «демократом» и «оппозиционером», он переиначил всю свою биографию и на страницах демократической прессы теперь представлял ее так: «Я с юных лет интересовался внешней политикой, с 14 лет слушал передачи Би-би-си на английском языке. Потом я поступил на филологический факультет Ленинградского университета. По окончании университета надо было искать применение своим знаниям и как-то воплощать тягу к политическим вопросам. Поле выбора у меня было ограничено. МИД в Ленинграде не функционировал, ТАСС иностранную редакцию в нашем городе тоже не собирался открывать. А в КГБ можно было найти себе применение по своим потребностям. К тому же не забудьте, что это был 1957 год — разгар «оттепели». И я хотел участвовать в обновлении страны, в очищении нашей жизни от сталинщины… Мой отец служил в НКВД. Он работал в охране, имея шесть классов образования. С таким багажом он только и мог, что охранять само здание ленинградского НКВД. Он не слишком любил свою «контору» и мне не советовал туда поступать».

Вряд ли здесь нужны какие-либо комментарии. Стоит, видимо, упомянуть лишь о том, что «архитекторы» и «прорабы» перестройки, равно как и пришедшие им на смену радикальные демократы, достаточно быстро распознали истинную сущность генерала-хамелеона — он не пришелся ко двору ни тем, ни другим.

«Я помогаю Горбачеву, помогаю перестройке. Жаль, если он этого не понимает», — досадовал Калугин.

«Даже радикальные реформаторы, например президент России Борис Ельцин, настороженно отнеслись к новому диссиденту Калугину», — констатировал в августе 1990 года американский еженедельник «Ньюсуик».

Тогда неудачливый «демократ» попытался сделать ставку на своих недавних сослуживцев. Он не мог не знать, что в чекистской среде уже шел мучительный процесс переосмысления устоявшихся за многие десятилетия стереотипов, шаблонов, переживших себя порядков. Не случайно же он любил повторять: «Я не один такой в КГБ». И он действительно не был единственным, кто требовал переоценки старых ценностей.

В середине 1990 года секретарь парткома Первого главного управления Станислав Григорьевич Н. открыто выступил за департизацию разведки. Тогда же начальник ПГУ Леонид Шебаршин объявил всему коллективу, что отныне партийные организации любого уровня не должны никоим образом вмешиваться в служебные дела.

В конце того же 1990 года большая группа сотрудников Управления КГБ по Свердловской области обратилась с открытым заявлением в Верховный Совет РСФСР и средства массовой информации, в котором в резких тонах осудила застой и очковтирательство, некомпетентность руководителей и кумовство при подборе кадров, коррупцию и моральную нечистоплотность в органах госбезопасности.

19 августа 1991 года во все резидентуры внешней разведки были направлены шифртелеграммы с текстами сообщений ГКЧП. Ответная реакция последовала незамедлительно: ни одна не поддержала путчистов, среди которых не последнюю скрипку играл председатель КГБ Крючков.

В своих выступлениях на митингах, в интервью, раздаваемых налево и направо, Калугин тоже выступал за департизацию органов, клеймил некомпетентность, разоблачал кумовство, осуждал коррупцию. И конечно же заявлял о готовности объединить вокруг себя «работников КГБ, заинтересованных в глубоких реформах этой организации». Его призыв не был услышан. Плечом к плечу с генералом встал лишь Михаил Любимов, убежденный в том, что «наше ведомство было даже хуже СС. В 20-е и 30-е годы НКВД уничтожил больше людей, чем Гитлер за все время пребывания у власти. И притом своих же. Но в наше время КГБ уже был другим. Мы оборонялись, мы вовсе не стремились нести марксистско-ленинские идеи по всему свету. И уж если кого можно винить, то советское общество в целом, а не только сотрудников КГБ». «Протестуя против гонения Калугина, — поспешил тогда заявить отставной полковник, к слову, тоже досрочно уволенный из разведки, — я отказываюсь от знака, который КГБ вручает за заслуги — «Почетный сотрудник госбезопасности».

Остальные же разведчики достаточно хорошо знали Олега Калугина, его морально-нравственные устои, его хамелеонскую сущность. В их памяти еще свежи были его выступления на служебных совещаниях, когда генерал не метил в диссиденты: «При определении вероятных кандидатов на вербовку из числа совграждан американцы считают, что «наиболее ценным материалом» для них являются те, кто «духовно уже перешел на Запад» и кого остается лишь побудить сделать «последний шаг», то есть изменить родине. В этом смысле, по мнению ЦРУ, идеальными кандидатами на вербовку и являются люди типа академика Сахарова».

Справедливости ради отметим, что среди комитетчиков мало кто симпатизировал академику. Однако ни у кого не вызывало сомнения то, что «люди типа академика Сахарова» встали в оппозицию к власти не потому, что их как-то обидели или прогнали с работы, а вполне сознательно, в силу своих убеждений, и потому готовы пройти свой путь до конца, не боясь никаких репрессий. А какие идеи, какие убеждения побудили несколько лет спустя Калугина объявить себя оппозиционером?

«На мой взгляд, — рассуждает Борис Александрович Соломатин, — Калугин не выдержал испытания «медными трубами». Раннее назначение на высокую должность, определенные успехи в работе со временем привели Калугина к развитию патологической переоценки себя».