И тут объявляют, что пара, которая лучше всех исполнит следующий танец, получит приз. Ну, зачем нам приз?! Однако именно мы почему-то оказываемся лучшими. Нас пригласили на середину площадки и вручили две деревянные лошадки: одну ей, другую мне. Я обнимаю и крепко целую ее под ликующие возгласы толпы. В один миг мы стали парочкой влюбленных. И не пытались скрывать этого.

Она не приглашала меня к себе. Но как-то само собой мы оказались возле двери в ее квартиру. Заходим внутрь. Навстречу огромный дог. Золушка что-то говорит ему по-шведски, и он, обнюхав меня, неторопливо направляется куда-то вглубь квартиры.

Она пригласила меня в гостиную, а сама направилась в кухню приготовить кофе. Усевшись в кресло, пытаюсь осмыслить происходящее. Взглянул на часы — около пяти утра. Ничего себе загул!

В зацикленной на бдительности чекистской голове стали роиться мысли: не ловушка ли это? Не совершаю ли я роковую ошибку? Спешно анализирую, сопоставляю и прихожу к выводу: один шанс из тысячи, что все подстроено, девятьсот девяносто девять — все чисто, а ее поведение искренне. Я бы, конечно, еще и еще раз прокрутил все возможные и невозможные версии, но в этот момент появилась она с подносом в руках. А я начинаю вслух рассуждать о том, что, мол, не знаю, как быть, что мне лучше откланяться, поскольку боюсь скомпрометировать ее и навлечь гнев со стороны руководства посольства, которое вряд ли будет довольно ее случайным знакомством с иностранцем. Да и мне, мол, нужно быть на рабочем месте в девять утра.

Молча выслушав меня, она встала и предложила выйти с ней на балкон. Оттуда открывался вид на всю южную часть Стокгольма. В утренних сумерках виднелся силуэт здания американского посольства, построенного в форме буквы «О», рядом с ним — посольство ФРГ, далее — Великобритании. Золушка прижалась ко мне и полушепотом сказала: «Поцелуй меня»… Еще раз… Еще и еще… Потом указала рукой на американское посольство и произнесла: «Я бываю там. Но очень редко. Я работаю в другом месте, где порядки намного строже, чем в посольстве». После короткой паузы она прошептала: «Пойдем!» То ли трусость, то ли проклятая бдительность побудили меня предпринять последнюю, явно несолидную попытку уйти, точнее, сбежать: «Я спущусь в аптеку». В ответ: «Не надо. Я уже приняла пилюлю».

В резидентуре я объявился где-то около одиннадцати. К себе на квартиру не заезжал. Дело в том, что резидент тогда был в очередном отпуске и я исполнял его обязанности. В течение ночи из Москвы могли поступить срочные шифровки, и с ними нужно было ознакомиться как можно раньше, чтобы успеть, в случае необходимости, сориентировать оперсостав. К счастью, все было спокойно. Встретивший меня шифровальщик Михалыч (как мы его называли) взглянул на меня и как-то ехидно улыбнулся. Затем принес электробритву и молча положил передо мной на рабочий стол.

Приведя себя в порядок, я засел за составление «победной реляции» в Центр. «В поле зрения резидентуры, — писал я, — находится Линда Брэдмен, двадцати трех лет, незамужняя, сотрудница посольства США, американка шведского происхождения. Первичный контакт с ней установлен лично мною. Ей я представился научным сотрудником известного Вам исследовательского центра. Учитывая, что Линда может иметь доступ к интересующей нас информации, прошу санкции на установление и развитие личного контакта вплоть до вступления в интимные отношения с разрабатываемой».

Все происходило в этом доме

Хотя как исполняющий обязанности резидента я формально имел право в особых случаях самостоятельно принимать решения с последующим уведомлением Центра. Однако мне хотелось прежде разобраться в самой Линде и наших столь стремительно развивающихся взаимоотношениях. Я смотрел на нее не только как на «объект вербовочной разработки».

Вспомнилось, как утром, за завтраком, она стала рассказывать о себе, о своей жизни. О том, что происходит из семьи состоятельных шведских предпринимателей, эмигрировавших в США в канун Второй мировой войны и принявших американское гражданство. «Я ничего не утаю. Ты все узнаешь обо мне. Но только не за один присест», — просто и спокойно сказала она. Я почувствовал, что теперь мой черед рассказать о себе. Сделать это было нетрудно. С учетом моей ориентации на работу по «главному противнику» — американцам — в Центре была разработана и утверждена легенда, согласно которой я выступал в роли сотрудника одного из научно-исследовательских центров Европы. В дополнение к легенде меня снабдили загранпаспортом подданного одного из королевств. Этот-то паспорт я и выложил на стол перед Линдой, якобы для того, чтобы показать, что она имеет дело с закоренелым холостяком, который к тому же на тринадцать с лишним лет старше ее. «Это здорово!» — ничуть не смутившись, парировала она. Возможно, ее обрадовало то, что я — холостяк. А я действительно холостяковал. Дело в том, что при посольстве была только начальная школа, сын закончил ее и учиться дальше мог только в Москве. Жена и дочь поехали домой вместе с ним, так что два с лишним года мне предстояло жить в Стокгольме одному…

Встречи с Линдой стали регулярными. Ее откровенность порой ставила меня в тупик. Взяла, например, и сама рассказала мне, что работает на одном из секретных объектов регионального центра ЦРУ, имеет дело с секретной документацией, касающейся, в частности, негласных контактов ЦРУ с СЭПО (шведской полицией безопасности) и, что гораздо важнее, с Информационным бюро — глубоко законспирированной и известной лишь ограниченному числу членов правительства политической разведкой Швеции. На объекте режим строжайшей секретности, всем сотрудникам и в особенности представительницам прекрасного пола предписано быть очень разборчивыми при заведении знакомств в городе и о каждом сообщать в службу безопасности. «Но ты не волнуйся, — продолжала она. — О тебе, о нас с тобой я никому не докладывала».

В другой раз, оторопев, я увидел на столике в спальне секретный документ ЦРУ на пяти страницах. Линда была в ванной, и это позволило мне снять с документа фотокопию. Но почему она принесла его домой и практически подсунула мне? Я мучился всякого рода догадками, но ясного ответа не находил. Ответ дала сама Линда.

В один из вечеров мы сходили в ближайший кинотеатр, где шел фильм о Джеймсе Бонде. Когда на экране очередная красотка страстно отдавалась неотразимому «агенту 007», я возьми да шепни на ухо Линде: «А ты б на это решилась?» И в ответ слышу:

«Я давно на это решилась». Я проглотил язык. Вечером, уже в постели, она заявила: «Я не знаю, кто ты. Но ты не тот, за кого себя выдаешь. Ты до сих пор так и не дал мне свой домашний адрес и номер домашнего телефона. Ты — холостяк, но ни разу не пригласил меня в свою холостяцкую обитель. Ты не говоришь, где работаешь, в каком учреждении, по какому адресу. Не сообщил мне номер служебного телефона, чтобы я могла при необходимости связаться с тобой. А тот номер, что ты как-то назвал, так это публичная библиотека. Разве этого мало, чтобы понять: ты — «Джеймс Бонд», интересующийся делами нашего объекта?! Я буду помогать, но не надо смешивать это с моей любовью к тебе».

Я думаю, Линда со временем догадалась, кто я, на кого я работаю. Но вида не подавала. Я же не раскрывался. В этом не было необходимости. Для нее это не имело никакого значения. Сколько раз я вспоминал ответ из Центра на ту мою «победную реляцию» — мне было предложено воспитывать у «объекта вербовочной разработки» чувства симпатии к Советскому Союзу и его миролюбивой внешней политике и осуждения милитаристских происков США. Ставился вопрос о «введении в разработку материального фактора», то есть выплаты Линде денежных вознаграждений: ценность передаваемых ею документов не вызывала сомнений. Да разве я мог объяснить начальству, что так называемый «оперативный контакт» был, по сути, своеобразным прикрытием наших личных с ней отношений? Что любой намек на «материальное вознаграждение», любое подозрение, что моя любовь — некая плата за ее помощь, оскорбили бы ее раз и навсегда?