«Норма» поселилась на первом этаже в доме на Бейсуотер, к северу от Гайд-парка, неподалеку от советского посольства. Резидент в целом одобрил ее выбор, но по соображениям безопасности предложил перебраться хотя бы этажом повыше. Квартира на первом этаже практически просматривалась с улицы, и установить за ней наблюдение не составляло никакого труда.

Через несколько дней после восстановления контакта Маклейн появился на квартире «Нормы» с пухлой пачкой мидовских документов. «Норма» добросовестно пересняла каждый из них и вернула агенту. На Лубянке вздохнули с облегчением и нескрываемой радостью: после длительного перерыва источник важнейшей сверхсекретной информации вновь зафонтанировал.

Немсньшую радость и удовлетворение испытывал и Маклейн. Об этом он даже решился написать своему первому куратору. Его настоящего имени он не знал. Про себя же называл Биллом. Письмо в запечатанном виде он передал «Норме» с просьбой переправить в Москву с очередной кипой документов. В письме, в частности, говорилось:

«Дорогой товарищ,

Прежде всего хочу сказать, что я рад снова установить контакт и продолжать работу. Вам, по-видимому, передадут, что я не имею причин считать свое положение не вполне надежным, и я полагаю, что мы организовали работу как следует и все будет в порядке. Как и прежде, я буду передавать вам все, что смогу…

Пожалуйста, дайте мне знать, если вам потребуются сведения о чем-нибудь конкретном, и я сделаю все, что смогу».

Боевой настрой агента произвел на Лубянке благоприятное впечатление. Но, прочитав письмо до конца, там схватились за головы. Произошло ЧП! В Лондон полетела молния резиденту с указанием незамедлительно разобраться с «этим вопиющим случаем нарушения правил конспирации и безопасности и о результатах срочно доложить». Переполох вызвало всего лишь одно слово — «Лирик». Так подписал свое письмо Маклейн.

По установленному в резидентурах НКВД порядку, агент подписывал свои донесения псевдонимом, который зачастую сам себе и выбирал. Но в переписке между резидентурой и Центром каждому агенту присваивался другой оперативный псевдоним. По соображениям конспирации и личной безопасности самого агента он не должен был знать этого, второго, своего псевдонима ни при каких условиях. Каким же образом узнал его «Лирик»?

Этот вопрос резидент поставил перед «Нормой» и на следующий же день рапортовал в Центр о том, что разработанная на Лубянке новая легенда поддержания контакта с агентом стала через две недели после восстановления связи с ним явью, реальной романтической любовью между «Нормой» и «Лириком». «Мы безумно влюбились друг в друга, — честно призналась «Норма». И добавила: — Ведь «Лириком» назвала его я. Он и в самом деле лирик. Я не смогла не сказать ему об этом. А когда он поинтересовался моим псевдонимом, я назвала и его».

Любовные, финансовые и прочие внеслужебные отношения между оперработником и находящимся у него на связи агентом категорически запрещены во всех разведывательных службах мира. «Норму» следовало срочно отозвать в Центр и поставить крест на ее работе за кордоном. Но ведь она только что восстановила связь и наладила работу с ценнейшим агентом, информация которого зачастую ложилась на стол самому Хозяину. Как быть?

Вскоре резидент НКВД в Лондоне получил указание «не вмешиваться, а только строго предупредить «Норму» о том, чтобы она не раскрывала агенту новых оперативных псевдонимов, присвоенных ей — «Ада» и ему — «Стюарт». Указание Центра было принято к неукоснительному исполнению и резидентом, и «Нормой».

После двух лет службы в центральном аппарате Форин оффис молодые дипломаты — третьи секретари в обязательном порядке направлялись за границу для дальнейшего прохождения службы в посольствах. Маклейн получил назначение в Париж, куда благополучно прибыл в сентябре 1938 года. Там же вскоре объявилась и «Норма». Несмотря на ее серьезный промах в Лондоне, Центр все же решил в интересах дела направить се в столицу Франции, «сознавая при этом практическую необходимость сохранить взаимоотношения «Ады» и «Стюарта» такими, какими они уже сложились». Но на Лубянке не могли предвидеть всех сложностей, которые подстерегали «Аду» и «Стюарта» на новом месте работы.

Для Маклейна все началось с приятного сообщения о том, что он повышен до второго секретаря. Но от этого ему, как говорится, не стало ни жарко, ни холодно. Он сразу же почувствовал, что в Париже его разведывательные возможности выглядят ничтожными. По существу они ограничивались, как он выразился в одной из шифровок, «величественными апартаментами парижского особняка на улице Фобур Сент-Оноре, в котором размещались и резиденция посла, и канцелярия посольства». Через свою любимую «Аду» он посылал в Центр письма, в которых извинялся за то, что «делает слишком мало в то время как мир находится на грани войны». От себя «Ада» добавляла, что работа в Париже удручает Маклейна, что он переживает глубокий личный кризис, не может смириться с тем, что ему негде взять «кипу документов», в которых так нуждается Москва. Но это было не все.

Маклейн считал зазорным для себя прийти к «Норме» на квартиру с пустыми руками. Его любовь, лишенная «производственной подпитки», стала рушиться. Он все чаше и чаще стал коротать свободное время в расположенных неподалеку от его холостяцкой квартиры богемных кафе «Флор» и «Оде-Маго». Охватившее его чувство неудовлетворенности самим собой пытался утопить в рюмке джина или виски.

В январе 1940 года «Норма» условным сигналом вызвала на срочную встречу «легального» резидента, работавшего под крышей советского посольства в Париже, и сообщила ему о том, что ее отношения с Маклейном достигли критической отметки. «Заметив ряд перемен в его поведении и комнатной обстановке, я поняла, что у него появилась другая женщина. Когда я напрямую спросила его об этом, он признался, что интимно сблизился и любит одну молодую американку. Эта американка, Мелинда Марлинг, либеральных взглядов, дочь состоятельных родителей, живущих в США, без особого интереса к политике».

Любовная измена Маклейна стала, конечно, неприятным известием и для Лубянки. Но другая новость, также касавшаяся Маклейна, вызвала настоящий шок. К ней отнеслись в Москве, как к гранате с выдернутым предохранителем. Оказалось, «Лирик» рассказал американке о том, что он — коммунист и, более того, что он — разведчик и работает на Москву.

Впоследствии он объяснил этот крайне рискованный поступок следующим образом: «Когда мы впервые узнали друг друга, она не имела оснований думать, что я являюсь чем-то большим, чем обыкновенный чиновник британской дипломатической службы. Через некоторое время она пришла к заключению, что мой образ жизни как дипломата делает наши отношения невозможными, и она ушла. Тогда-то я и рассказал ей о причине, почему я веду такую жизнь. Она вернулась, и с тех пор мы находимся вместе».

10 июня 1940 года Дональд Дюарт Маклейн и Мелинда Марлинг официально стали мужем и женой. А неделю спустя отбыли из Парижа в Лондон.

Все это время Лубянка молчала, надеясь на лучшее. И не просчиталась. Возвратившийся на службу в центральный аппарат Форин оффис, Маклейн вновь заработал в полную силу. 29 декабря 1940 года лондонская резидентура переслала в Центр его личное письмо следующего содержания: «Эта работа имеет для меня такое же значение, как и для вас, если не большее, потому что она — моя жизнь. И я изо всех сил буду стараться не сделать ничего такого, чтобы подвергнуть ее опасности. Я не могу сказать, что мне нравится эта работа, но я признаю, что это один из постов в нашей великой борьбе, к которому я больше всего подхожу, и я намерен стоять на нем до тех пор, пока меня от него не освободят».

В Лондоне курировать «Стюарта» по указанию Центра стал резидент, «мужчина невысокого роста, в очках, с сердитыми бровями и сдержанной манерой поведения». Таким описал его сам Маклейн.

Что же касается «Нормы», то она покинула Париж примерно в то же время, что и «Лирик». Благополучно добралась до Москвы. А через полгода, как говорится в документах Лубянки, «была направлена на разведывательную работу за границу».