Здесь, однако, разрешаются индульгенции постольку, поскольку они морально составляют единое целое вместе с исповедью. Кроме того, словами «даруем индульгенцию во отпущение всех грехов» может обозначаться и власть разрешать от грехов оставшихся (reservatis — не отпущенных по забывчивости и т. п.), каковая власть иногда бывает придаваема индульгенциям (cum quibusdam indulgentiis clari solet)…

Под временными наказаниями… особенно разумеются наказания Чистилища. Ибо наказания в сей жизни… по разным причинам могут быть Богом или совершенно отпущены (decreta) или, наоборот, совсем не прощаются…

Смысл таков: например, если кому-либо наложено удовлетворение (satisfactio) на 100 дней, а он купит (приобретёт — lucrabatur) индульгенцию на 40 дней, то ему останется совершать удовлетворение уже лишь в течение 60 дней… Если же даруется полная индульгенция без прибавления (indulgentia plenaria sine addito), то разумеется оставление всех наказаний Чистилища. Подобным образом может быть уступлена индульгенция на 40 или на 100 дней от наказаний в Чистилище. Индульгенции даруют и за живых, и за умерших…

Чтобы приобрести полную индульгенцию должно быть чистым даже от всех простительных (не смертных) грехов.

(Compendium Theologiae Dogmaticae, Christia-nusPesch; т. 4, 212–215)

Далее идёт речь о «сокровищнице» сверхдолжных заслуг Христа, Девы Марии, Иоанна Крестителя, мучеников, святых, и т. д. Обычно.

«Конечно, каждый верующий может достигнуть (получить) этого» и своими собственными добрыми делами и молитвами; «но это не препятствует» церковной власти даровать заслуги и публично, (ib. 216)

Так учит догматика. Видно, что приходится выпутываться из «прошлого» истории, а равно и по существу.

Индульгенции отпускают «разность» между исполненной и ещё оставшейся частями эпитимии за грехи, в виде ли подвигов и молитвы, или бедствий от Бога, или наказаний в будущем Чистилище. Основанием служит пример «исповедников», ходатайствовавших в древности за кающихся, чтобы им сократили эпитимии — отлучение от причастия, присутствия в храме во время литургии верных и т. п., - ради удостоверяемого исповедниками искреннего покаяния грешников. И эти ходатайства принимались во внимание церковной властью.

Из дальнейших слов его я понял, что это нужно для успокоения сердца. В этом корень психологический их юридического духа.

Есть в Лурде гора, называемая Голгофой. На протяжении всего подъёма её изображено, как реальное, шествие Иисуса Христа под крестом, с остановками (по-католически) и распятие. Всего 14 сцен. Фигуры в человеческий рост сделаны из бронзы артистически… до иллюзии художественно. Издали их можно принять за живых людей. Вы можете себе представить, как это всё трогает душу. Но…

Вывешено объявление папы: «Кто хочет получить индульгенцию на 9 лет, пусть вползёт на коленях на эту гору и молится за успех папских намерений» (курсив автора). Без ложки дёгтя не обошлось и тут.

(Купреянова. «Богословский Вестник». 1914, январь, 211)

Не принимает православная душа этого… Нужно понять глубже: почему же?

Папа дарует индульгенцию на 300 дней toties quoties всем тем, кто будет читать следующую молитву: «Господи Иисусе, покрой милостью (protection — защитой) Твоего Божественного сердца нашего Святейшего Отца — Папу. Будь его светом, силою и утешением» (10 ап. 1907 г.).

Или:

Тоже на 300 дней за молитву иную: «Приди, Святый Дух, наполни сердца Твоих верных и возжги в них огонь любви Твоей» (8 мая 1907).

Или:

На 300 дней, коленопреклоненно молящимся: «Св. Пётр! Князь апостолов! Утверди нас в вере, уготовь (obtine) нам вечное спасение, Церкви же Римской и Понтифику даруй мир и торжество. Аминь» (31 дек. 1897 г.).

1 марта. Чистый понедельник. Имел множество бесед с русскими католиками. Думаю, что они говорят то, что им внушили. Русский — откровенен. А потому их беседы, полагаю, характерны. И так как мы поднимали все принципиальные вопросы, то об этом запишу в особую тетрадь (см. «Богословие католиков»). Запишу другое…

С час тому назад я возвратился из греческой церкви с повечерия. Странное дело: почти я ничего не понимал в службе. Но на душе спокойно, хорошо было; в церкви же католической, — когда бываю я там, — мне приходится всегда принуждать себя и молиться, и чувствовать себя хотя бы покойно. И это даётся с трудом: обычно же какая-то тяжесть на душе. А ведь я не только не настраиваю себя на критику или вражду; а, наоборот, ломаю себя в лучшую сторону, в сторону оправдания католичества, желания как-либо сблизить его со своей мыслью. И всё же мучительно! И лишь иногда, — особенно когда остаюсь один, — постепенно вхожу в мирную молитву.

Что это значит? Привычка ли? Предубеждение ли лишь одно? Или здесь — какие-либо более глубокие таинственные причины? А, может быть, воистину в католичестве уже нет подлинной благодати? Или мне, как епископу Православной Церкви, не должно быть таким мягким и податливым; наоборот, я должен защищать резче, определеннее святое истинное православие? Или до соборного решения вопроса о взаимоотношении Церквей нельзя входить во внутреннее общение в молитве. Не знаю… Но только трудно на душе в храме их. А у греков — мирно.

…Сию минуту входил ко мне настоятель. Я ему сказал, что был у греков в храме.

— Хорошо молятся! И священники, и народ хорошо молятся: искренно, сердечно, просто, смиренно, — сказал ему я.

Он замахал головой, улыбаясь хорошо, и сказал:

— Да, да! Когда люди молятся, всегда и везде это хорошо.

…И должен сказать я, что это было искренно и добросердечно.

«Хорошо у него на душе. Хороший и он!» — подумал я невольно.

И опять спрашиваешь себя: что же значит моё томление в их храме?

Не говорю уже о том, что он заботится о моём столе, беспокоится, хочет сделать хорошее…

Господи Боже наш! Просвети! Утешителю, Душе истины! Настави на истину!

В чём причина?..

В греческом храме и священнослужители во главе со старцем митрополитом Григорием (на покое, кажется), и народ мне показались гораздо искреннее, непосредственнее, душевно проще и смиреннее, чем в католическом храме. Здесь точно наши интеллигенты: всё учат и показывают, как нужно веровать. А там не думают, а делом веруют.

Храм огромный. Недавно выстроенный. Стильного, — кроме архитектуры обычного византийского типа, — ничего особого нет внутри. А живопись — самая почти заурядная, вроде нашего Маковского, Васильева… Хотелось бы древности.

…Буду понемногу припоминать кое-что из прошлых наблюдений. Запишу здесь же, а не в особой тетради 1-ой (Как я думал было вначале делать (см. Предисловие)).

Первый раз я встретился с католиком на Лемносе; это был генерал Бруссо, представитель французской власти.

Принял меня весьма вежливо и приятно.

Среди разговора он сказал мне, что придаёт огромное значение деятельности духовенства в армии, в смысле нравственного влияния, а потому просил меня в этом смысле воздействовать на батюшек. Я обещал, конечно, но добавил затем:

— Мне и приятно, и больно слышать это от Вас!

Он немного недоумевал. Я продолжал:

— Приятно, потому что Вы так хорошо и несомненно правильно думаете и заботитесь. А больно оттого, что многое множество наших интеллигентов, даже и военных, не понимают этого; и нас, духовных, не только не поддерживают, но даже игнорируют, пренебрегают.

— Я знаю русскую интеллигенцию, — подтвердил он, — потому что воспитывался в Петрограде (Если не изменила мне память) и служил в гвардии.

— А разве французская интеллигенция иначе на