— Я не шучу, мама, — холодно возразила она.

Вот тогда я подумала, что не знаю по-настоящему свою дочь. Я пыталась открыть ее для себя заново, но эти открытия оказывались чрезвычайно болезненными. Она была совершенно другим человеком. Ее занимали иные проблемы и мало трогало то, что происходит на свете. Эва подтирала попки своим детям и выглядела вполне довольной.

Как же я прозевала момент, когда дочь начала отдаляться от меня? Незадолго до выпускных экзаменов в нашем доме появился длинноволосый, глядящий исподлобья юноша с гитарой. До этого в уголок Эвы в альковной нише набивалось полным-полно народу — парней и девчонок. Они сидели чуть ли не на коленях друг у друга, слушали грохочущую музыку, ссорились, вернее, яростно спорили. Я уходила из дому и возвращалась ближе к десяти. Тогда молодежь расходилась — таков был уговор между мной и Эвой. Но внезапно сборища у Эвы прекратились. Теперь к ней приходил только он. Мальчик бренчал на гитаре, они перешептывались.

— Кажется, этот парень не из твоего класса?

— Он бросил школу.

— И по какой же причине?

— Школа делает людей глупыми.

Я не очень-то в это вникала, считая, что это Эвино увлечение рано или поздно пройдет. Верила в ее амбиции и честолюбие. До знакомства с этим парнем она думала о поступлении в институт. Это было само собой разумеющимся, и моя дочь не могла пойти другой дорогой. Ведь она была моей дочерью. Но сразу после получения аттестата зрелости она заявила, что не собирается дальше учиться.

— И чем ты в таком случае собираешься заниматься?

— Я решила стать женой и матерью.

Я испугалась не на шутку. Запретила гитаристу переступать порог нашего дома. Но это ничего не изменило. Эва продолжала с ним встречаться. Пока вообще не съехала от меня.

— Смотри сама, — сказала я, — можешь больше никогда сюда не возвращаться.

Рядом со мной на скамейку присела немолодая пара. Она — со следами былой красоты, с тонким византийским лицом. Но чересчур уж старая. И он — высокий, представительный, с копной седых волос и кустистыми, абсолютно черными бровями. Кажется, итальянцы. Я с любопытством ждала, когда они заговорят — мне было интересно услышать, на каком языке, — но они, как назло, молчали.

Я перестала видеть в Наде чужака. Вопреки моим опасениям, она оказалась очень тактичным человеком, всегда спрашивала, не отнимает ли мое время. Однажды девушка попросила сопровождать ее за покупками. Шатание по магазинам я ненавидела больше всего на свете. Даже дочери не всегда удавалось уговорить меня на это. Иногда я ей просто давала деньги — купить что-нибудь для меня. Она была миниатюрнее, чем я, и не могла примерять предназначенные для меня вещи — покупала на глазок.

— Надя, ведь здесь есть автобусы, метро, в конце концов. Возьмите карту, сориентируйтесь…

— Да не разбираюсь я в этих картах, — замахала она руками. — А спросить некого, я ведь говорю только по-русски…

Я энергично потерла руки — ладони начинали потеть, у меня это было признаком крайней нервозности.

— Купить все, что вы наметили, — это значит часа два ходить по магазинам, а у меня действительно мало времени. Мне надо подготовиться к завтрашним занятиям со студентами… почему бы вам не попросить своего друга об этом?

— Сашу? — Надя подняла глаза к потолку. — Его на аркане не затянешь в магазин.

«По крайней мере, хоть это у нас с ним общее», — подумала я.

— А куда бы вы хотели отправиться?

— Туда, где подешевле.

— Так, может, пойдем в Галерею Лафайетт?

— Здорово, конечно, — обрадовалась она, — мне говорили, там большой выбор.

Мы сели в автобус. Когда он тронулся и поехал, Надя, не отрываясь, смотрела в окно. Будто впервые оказалась в Париже.

— Какой же красивый город на самом деле, — говорила она с неподдельным восторгом. — Роскошные магазины…

— А что, Саша не показывал вам город? Вы не побывали ни на одной выставке, ни на одном концерте?

Надя прыснула со смеху и тут же прикрыла ладонью рот.

— На каком концерте! Из аэропорта мы сразу проехали в отель, вот и все, что я видела. Я живу так уже три месяца подряд.

Мне стало жаль ее. Этот Саша был законченным эгоистом, впрочем, как и большинство мужчин. Он думал только о своих делах. Как можно было держать в четырех стенах гостиничного номера этого милого ребенка, в то время как совсем рядом пульсировала жизнь большого города?

— Вы знаете, где мы живем?

Надя отрицательно покрутила головой.

— В левобережной части Парижа. Здесь находится и мой университет, в Латинском квартале… Но наиболее престижные районы расположены на западе города, по обеим сторонам Сены. Там Елисейский дворец — резиденция президента Франции, Бурбонский дворец, то есть парламент… А что, если вместо магазинов я покажу вам Париж?

На Надином лице отразилась неуверенность.

— Ну, не знаю, я не особо люблю осматривать достопримечательности, — сказала она. — Я ведь в Москву возвращаюсь, хотелось маме что-то купить в подарок…

— Возвращаетесь в Москву?

— Да, а он остается… пусть тут хоть с голоду помирает. С меня хватит и этого отеля, и этого города…

— Ну, в Париже еще никто от голода не умер.

— Он когда пишет, забывает обо всем, даже о еде. А я поеду домой, с меня хватит… — Ее черные глаза наполнились слезами. — Он тоже хочет, чтобы я уехала.

Я не знала, что ей сказать.

— Когда связываешь свою судьбу с ученым, нужно быть готовым переносить определенные трудности… Это люди особого склада… но, как и любой человек, они нуждаются, чтобы с ними рядом был кто-то близкий…

Надя грустно улыбнулась:

— Он ни в ком не нуждается… В Москве мы тоже живем порознь… я думала, здесь, в чужой стране, он станет вести себя со мной помягче…

Признаться, ее откровения меня мало волновали — так далеки от меня были проблемы этой молодой женщины.

С самого приезда в Париж я часто обращалась мыслями к своему детству. Такого со мной давненько не было. А вот сейчас перед моим мысленным взором всплывали забытые картины детских лет. Будто во мне что-то оживало. Может быть, тоска по иному образу жизни, отличному от того, который я вела до этого. Я сама себя замуровала в городе. Даже летом никуда не выезжала. Используя перерыв на летние каникулы в университете, писала диссертацию, научные статьи, занималась корректурой своей книги. Разумеется, можно было взять с собой и свои записи, и компьютер, но это уже было бы целым «переселением народов». К тому же мне было необходимо посещать библиотеки. Постепенно я начала забывать, как выглядят настоящие весна и лето за городом… Среди городской сутолоки и вечной спешки сезонные изменения проходят менее заметно, чем за пределами мегаполиса.

Мне вспомнился один вечер. Приболела Казимира, которая выполняла все тяжелые работы в нашем доме на горе: приглядывала за садом и инвентарем, колола дрова, зимой топила печи. Крупная деревенская женщина, с длинным, пористым носом, испещренным точками угрей, и маленькими, глубоко посаженными глазами. Тогда мама взяла ведро и пошла на луг вместо Казимиры, доить корову. Я вприпрыжку побежала за ней. Смеркалось, небо на горизонте окрасилось в цвета раздавленного спелого помидора, а все вокруг как-то притихло и уменьшилось в размерах. Притомившись, я не спеша побрела по мягкой, шелковистой траве. Длинные стебли обвивались вокруг моих ног, то и дело приходилось останавливаться и распутывать их, как непослушные шнурки. Стрекотали кузнечики. Когда я нагибалась к траве, мне казалось, что я слышу их совсем близко, будто они стрекочут мне прямо в ухо. Наконец я добралась до луга, где паслась корова. Мама сидела на низенькой трехногой табуретке, склонившись к вымени буренки. И тут я услышала металлический звук — это струйки молока ударялись о дно алюминиевого ведра. Корова хлестала себя хвостом, отгоняя мух и слепней, разок даже угодила маме по щеке. Она отпрянула от неожиданности и, не удержав равновесия, свалилась с табуретки. Опрокинувшееся ведро покатилось по траве.