После тех резкостей, которые он мне наговорил, мы не виделись несколько дней. Я все еще была благодарна ему: он сказал то, что делало невозможным наше дальнейшее общение. Может, мы и перекинемся когда словом-другим на нейтральную тему, но таких дружеских, близких отношений между нами уже не будет. Оно и к лучшему, иначе для меня это могло бы закончиться трагедией. Даже подумать страшно, что было бы, если б мне пришлось перед ним раздеться…

Я лежала на кровати поверх покрывала и читала заметки к своим лекциям, когда раздался стук в дверь.

— Ты позволишь мне войти?

— Входи.

У него в руках тоже были листочки с записями. Он был одет в свободный свитер серого цвета с растянутым воротом, джинсы и… тапочки на босу ногу. Мне показалось это не совсем приличным. После такого охлаждения в наших отношениях он не должен был являться ко мне без носков!

— Понимаешь, у меня тут одна проблемка возникла… Герой моего повествования, будучи совсем юным и только начав вести дневник, поместил в самом начале народную песню… довольно символичного содержания… вот не знаю, включать ли ее в текст или только упомянуть о ней?

— Покажи-ка.

Он поспешно протянул мне листок.

— Странно, что он записал это в свой дневник, — сказала я.

Александр усмехнулся:

— Он всегда жил в предчувствии смерти.

— Даже в таком молодом возрасте?

— У них это было в крови, у всей семьи.

Я старалась избегать его взгляда.

— Может, пойдем поедим где-нибудь?

Я отрицательно покачала головой, не поднимая на него глаз.

— Не хочешь есть или не хочешь идти со мной? — спросил он задиристо.

— Я занята, надо подготовиться к лекции.

— А мне надо писать и писать не покладая рук, и что с того? Перекусить ведь надо? Надо. Давай сходим к нашим вьетнамцам напротив, а?

Наконец я взглянула на него:

— Нет!

— Но почему?

— Нет, и все!

На секунду наши взгляды скрестились — наши глаза встретились.

— А если я скажу: прости меня?

— Тебе не за что просить у меня прощения.

— Не за что, но я хочу попросить прощения!

Заказываю себе очередную чашку кофе.

Он иногда позволял себе говорить такие вещи, которые больно ранили меня. Но я уже его немного знала. Трудный характер. Человек, который любит навязывать свою волю. Вот и теперь, после небольших препирательств, я согласилась пойти с ним во вьетнамский ресторанчик.

— Слушай, я почти ничего не знаю о твоей дочери, кроме того, что она не ест мяса, — сказал он, когда мы уже уселись за столик.

— Это самая важная информация о ней. Она, ее муж и дети — вегетарианцы. И дело вовсе не в новомодных диетах. Это их жизненная философия, которая абсолютно чужда мне.

— Да, но ведь и ты телятину не ешь!

— И страсбургских паштетов тоже.

Однажды, когда мы ссорились, Эва вдруг выкрикнула, что если я хочу навещать ее и внуков, то это нормально, вот только она не желает выслушивать нравоучений по поводу «вечно пустого холодильника» и упреков в том, что она «морит детей голодом».

— Тебе известно, что мясо — это яд? Животные перед смертью выбрасывают в кровь токсины. Уже в Ветхом Завете упоминается об этом: поедание мяса животных станет вашей могилой[13].

— Ты читаешь Ветхий Завет?

— Не я, Гжегож.

Гжегож. Ну почему она полюбила именно этого мужчину? Она рассказывала, что мужу было как-то видение из предыдущего перерождения. Он увидел себя средневековым рыцарем на коне, стоявшим на какой-то горе. Облаченный в тяжелые доспехи, он сидел в седле с понурой головой… Возможно, это бы могло послужить оправданием угрюмой нелюдимости Гжегожа. А Эва, наоборот, всегда была приветлива, как ясное солнышко по утрам. Так о ней и говорили: «Ваша Эва — как ясное солнышко». И откуда в ней брался этот внутренний свет, это солнце? От меня она явно не могла его унаследовать.

Все-таки надо ей сообщить, что я возвращаюсь. Вдруг она захочет встретить меня в аэропорту? А я? Желаю ли встречи с дочерью, находясь в таком подавленном состоянии? И что я ей скажу? Что все: и совместное проживание в съемной квартире, и наши любовные отношения — это была лишь репетиция новой жизни, которая, к сожалению, с треском провалилась?..

В тот день после занятий студенты пригласили меня на бокал вина, и я охотно согласилась — в последнее время всячески старалась оттянуть свое возвращение в отель. Теперь я шла туда со страхом. Внутреннее напряжение из-за натянутых отношений между нами доходило до того, что я вздрагивала при любом шуме в коридоре или, заслышав шаги, пугалась — вдруг это он идет? Боялась его вторжения в мою комнату, его непредсказуемости. А может, боялась себя…

Мы заняли столик на улице перед кафе на площади Сан-Мишель. Со своего места я могла видеть знаменитый фонтан, где каменный архангел Михаил яростно боролся с Сатаной.

— Вчера был в кино. Посмотрел в периферийном кинотеатре фильм Анджея Вайды «Перстень с орлом в короне». Чувствуется, режиссеру эта тема не особенно близка, — сказал один из моих студентов — Мишель.

— Еще как близка, потому фильм и не получился, — ответила я. — Это как с хирургами. Вы ведь знаете, как они суеверны — никогда не станут оперировать кого-то из близких или родственников.

Мишель, которого друзья звали Мишо, скривил рот:

— Там есть такая сцена на вокзале перед отправкой военнопленных Армии Крайовой в Сибирь, когда конвойные ставят всех на колени прямо в грязь. Подгоняют товарняк, и они ползут на коленях к вагонам, при этом поют какую-то старинную песню польского воинства… если б я прочел это в сценарии, у меня мурашки бы по спине побежали, а в фильме, черт побери, сцена получилась смешной…

— А зачем их поставили на колени? — осведомился кто-то.

— Чтобы легче было подчинить себе, — высокомерно пояснил Мишель. — Все они были отважными, вышколенными солдатами.

— Вы любите кино? — спросила я, вдруг вспомнив, что моя первая ссора с Александром произошла из-за вайдовского фильма — жаль, не из-за этой сцены. Ведь это могли быть мой отец, поставленный на колени, и стоявший над ним с ППШ наперевес отец Александра… Впрочем, эта ссора была так давно. Семь месяцев назад! — подсказал мой мозг. Этот никогда не ошибающийся бухгалтер. Собирающий воедино все мои сомнения и беды, а что хуже всего, скрупулезно отсчитывающий время с момента моего рождения. Тебе пятьдесят один, пятьдесят один. А ему — тридцать.

— О да! — ответила за Мишеля темноволосая пухловатая девушка, как тогда Надя — за Александра. — Он выучил польский, чтобы понимать диалоги из любимого фильма — «Нож в воде». Роман Поланский — его кумир.

— Был кумиром, — поправил ее парень. — Америка его доконала.

— Дай бог каждому из режиссеров иметь в загашнике такой фильм, как «Ребенок Розмари»!

Я слушала их спор, самоустранившись. Ощущая себя все более чужой среди молодых людей — моих французских студентов. Они сейчас встанут и уйдут, разбредутся по своим домам. А мне что делать со своей бездомностью? Здесь, в Париже, гостиничный номер — лишь временное пристанище… Мой рассеянный взгляд, скользивший по лицам прохожих, вдруг случайно упал на фонтан. Возле него стоял Александр на фоне крылатого архангела. Издалека это смотрелось так, будто каменные крылья осеняли его голову. Мне показалось, что две девушки рядом с ним — его подружки, но нет, вскоре они удалились. Значит, он тоже был тут в одиночестве. Похоже, меня он не заметил. Александр, этот король жизни, выглядел таким же потерянным в толпе, как и я. Впрочем, он тут же ушел, но то, что я увидела его таким, изменило мое настроение. Я поспешно распрощалась со своими студентами и ринулась в отель. Чуть ли не бегом. Но его не оказалось в номере. Ключ лежал в ячейке.