— Любовник — да, пусть будет, — сказала она, — но муж — никогда. Не представляю своей жизни с мужчиной, какой бы он ни был, — добавила она. — Мне хорошо и одной…

«Ну, допустим, до поры до времени, — подумала я, — оглянешься, а вокруг никого, трудно будет наверстать упущенное…» Я, конечно, наверстала кое-что в любви, но многое было безвозвратно утрачено. Среди прочего — долгая совместная жизнь с мужчиной. Рядом со мной нет никого, кто бы помнил меня в молодости, у моей жизни нет свидетеля, а значит, она как будто документально не подтверждена. Одиночество — это не выбор, как мне когда-то казалось, одиночество — это грех.

Я продолжала размышлять об этом, идя вдоль берега моря. Все остальные засели играть в карты на террасе. Все — это значит дядя Дима, Александр, Мэри-Маша и Джордж Муский, который заглянул сюда на несколько дней. Утром, когда он лежал в шезлонге, прикрыв глаза, я украдкой подсматривала за ним. Похоже, он потерял кого-то, кого на самом деле любил. Интересно, как он с этим справлялся… А я, как я буду справляться?.. Как я сумею поладить сама с собой, с тем знанием о себе, которого мне недоставало на протяжении многих лет? Будучи молоденькой девчонкой, я сделала выбор. Быть может, мне казалось тогда, что таким образом я сумею обезопасить себя от неумолимого течения времени, от старости? Старость — это что-то из сферы материального, а я заносчиво полагала в ту пору, что нахожусь выше всего материального. Как же я ошибалась! Первое столкновение с материальной реальностью произошло уже в парижском аэропорту. Отражение женщины в стекле крутящейся двери! Вот тут до меня по-настоящему дошло, насколько я подчинена быстротечности времени. Неужели именно осознание этого толкнуло меня в объятия Александра? Поэтому ли я согласилась на ту игру, которая называется любовью? Ведь здесь речь не идет о том, чтобы быть собой. Игроки стараются показаться друг дружке с самой выгодной стороны, скрывая свои слабости. Отсюда моя растерянность тогда, в Реймсе, и обида и бешенство по отношению к собственному телу, которое не захотело приспособляться к установленным правилам. А коли так, оно должно быть наказано. Я не думала о том, что испытываемая им боль, неудобства — достаточное наказание для него. Я-то считала, что это оно меня наказывает. Выкидывает из игры как активного игрока, понижает мою ценность в глазах противника. Так я тогда думала. Что мужчина рядом со мной — мой противник. Желали мы того или не желали, врагом номер один была его молодость. Мне хотелось задобрить ее, перетянуть на свою сторону.

— Ты такой заботливый, — сказала я голосом вежливой девочки. Потому что раньше, когда мы выехали из Реймса, я наговорила ему кучу неприятных вещей: о нем, о нас и о нашей любви.

Он провел ладонью по моим волосам.

— Просто я люблю тебя, — услышала я, но восприняла эти слова как лозунг, в смысл которого не в состоянии была вникнуть.

Другое дело, когда после душа, чистая и благоухающая, я ложилась в постель рядом с молодым мужчиной и притворялась молодой. Тогда разговор о любви имел какой-то смысл. Но после случившегося в Реймсе, когда мое обессиленное тело приходилось двигать, как мешок с картошкой, когда от меня пахло больницей, такое признание звучало бестактностью…

Входя в калитку, я отчетливо видела их, сидящих на освещенной лампочками террасе. Игра в карты подошла к концу. Теперь на ломберном столике стоял поднос, а на нем — графинчик с наливкой. Александр сидел спиной ко мне в плетеном кресле. Я невольно залюбовалась его широкими плечами, на которые неровно падали светлые пряди волос. Заслышав шаги, он обернулся, выражение его лица изменилось, глаза чуть сощурились. Так смотрят на солнце в небе. Вот только я не была солнцем, да и не могла им быть. Он поддался иллюзии. Мы оба пребывали в иллюзорном мире. Поднимаясь по ступенькам террасы, я осознавала это, как никогда прежде. И все-таки улыбалась, как ни в чем не бывало.

— Такое впечатление, что мы в России, — сказала я весело. — В лагуне до меня долетал голос тенора, который знаете что исполнял?

— «Очи черные», — ответили они мне чуть ли не дружным хором.

Оказалось, что на самом верху горы была вилла оперного певца, русского по происхождению. Вернее, вилла принадлежала его американской покровительнице и любовнице, для которой он пел вечерами, в том числе и этот знаменитый романс.

— На Майорке больше всего любят немцев, — сказал Дмитрий Павлович. — День рождения Гитлера здесь национальный праздник.

Так, может, права была Жорж Санд, когда с такой неприязнью писала о здешних аборигенах. Что правда, то правда, здесь их окружал кордон ненависти, местные боялись больного Шопена. Он харкал кровью, для них композитор был больным.

— Откуда на этом острове такая любовь к Гитлеру? — спросила я Александра, когда мы уже лежали в постели.

— Ну, скажем так… его почитают как освободителя. До победы фашистов здешние коммунары убивали всех, кто под руку подвернется: анархистов, филателистов — в общем, каждого, кто был не с ними…

Я лежала, прильнув щекой к его груди, и слышала биение его сердца. Сильные, ритмичные удары. И мое сердце переставало тревожно колотиться, успокаивалось. Это было вроде передышки, своего рода отдых от одиночества.

Александр вдруг сказал, как будто прочитал мои мысли:

— Через несколько дней наши каникулы закончатся. И что дальше?

— Ничего. Ты вернешься в Париж, я через Париж в Варшаву.

Он молчал, и его молчание меня не обижало. Ведь это было единственное здравое решение.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты возвращалась в Варшаву.

— Ничего не поделаешь, я должна.

На это он ничего не ответил. Подумала, что заснул. Стук его сердца не изменил ритма, оно билось все так же спокойно, как и прежде. Я чувствовала благодарность по отношению к этому молодому телу, лежащему рядом со мной. Мне посчастливилось оказаться так близко к нему, ощущать исходящее от него тепло. Мой любовник иногда поражал меня. Я-то считала, что он должен вести себя как ему подобные: красивые, длинноногие. Скажем, должен носиться с ракеткой по корту, как это делала американская внучка его дяди. Это было бы гораздо естественнее для молодого человека. Но, несмотря на загар, стройность и прекрасные физические данные, Александр в теннис не играл.

— Ну как ты можешь столько сидеть? — кричала ему Мэри-Маша.

— Да не хочу я скакать по корту за мячиком, как обезьяна, — отвечал он. — У меня есть дела поважнее.

Может, это покажется смешным, но факт, что Александр с презрением относился к теннису, который был чуть ли не манифестом молодости, давал нам хоть какой-то шанс. А может, это только я искала шансы, хорошо понимая в душе, что их попросту нет. Ну, действительно, как соединить его жизнь с моей, мой жизненный опыт с его? Все эти годы, которые мы прожили, не зная друг друга. И итоги этих лет. Они никак не сходились.

Я полюбила вечерние прогулки, поэтому, когда они выставляли на террасу карточный столик, уходила бродить в одиночестве.

— Куда ты уходишь по ночам, милая? — спросил меня как-то Александр. Спросил, смеясь, но в его вопросе чувствовалось беспокойство.

Чем ближе подходил срок нашего отъезда, тем большая тревога охватывала нас. Мы были как те птицы, которые готовятся к перелету. Но конечная точка нашего путешествия была еще скрыта от нас. Париж — это всего лишь временная остановка… А потом мне улетать в Варшаву, а ему — в Москву. Только вот… во что превратится моя жизнь без него? Я уже почти не помнила себя прежнюю, приехавшую из Варшавы. Теперь мне предстояло восстановить ту жизнь, которая была прервана в момент отъезда в Париж.

Чемодан становится все тяжелее. Таскаю его за собой, перенося с места на место. Петляю, будто хочу запутать следы. А ведь никто не знает, что я здесь и никто меня искать не будет.

Может, мне все-таки удастся провязать спустившиеся петли. Может, сумею наконец быть просто бабушкой для своих внуков. Мои внуки росли где-то далеко от меня. Я не видела их первых шагов, не следила за важными для любого ребенка этапами в жизни каждого из них. Первый зуб, первое слово, неверная поступь еще не окрепших ножек. Все это у детей Эвы было уже позади, но я не была свидетелем их роста и развития. И этого мне уже никогда не восполнить… Почему я добровольно отказалась от той роли, которую с радостью принимают другие женщины? Потому что никогда не была такой, как они. Что правда, то правда, ребенка я родила, но мое материнство не приносило мне радости, не было для меня ожидаемым, осознанно ожидаемым. Ни разу за все эти годы я не подумала о том, что могла бы родить еще раз. Впрочем… иметь ребенка мне было не с кем, так же, как и воспитывать Эву. Она была безотцовщиной. О том парне, с которым я пошла в постель, после чего родилась Эва, как об отце своей дочери я никогда не думала. Его семя оказалось во мне случайно. Рождение ребенка было случайным. Просто я залетела. Роль матери была навязана мне. Я должна была перенести беременность. И роды. Как большинство женщин. Но это было единственное сходство с ними. Мое материнство не развилось до сложной философии. Оно стало проблемой, с которой я так и не сумела справиться. Возможно, поэтому каждая очередная беременность моей дочери пробуждала во мне неприязнь, даже страх. Скорее всего, я боялась, что она не сумеет освоить этого материнства, так как когда-то не сумела я. Всякий раз, когда мне доводилось видеть ее в роли матери, я приходила в изумление. Было в этом что-то неприличное, как будто я подсматривала за своей дочерью в замочную скважину… Но кажется, из нее получилась хорошая мать. Ее первенец, сын Янек, явно был Эвиным любимцем. Впрочем, он больше всех походил на нее. Но такой же заботливой она была и по отношению к двум другим своим детям, особенно к младшенькой. Пожалуй, в худшем положении оказался Эвин средний сын, Марек, который был, кстати, жутко плаксивым ребенком. По любому поводу и без повода он начинал реветь белугой. Всегда плелся в самом конце, часто останавливался, его вечно приходилось ждать. Та же история повторялась за столом. Другие дети уже приступали к десерту, а он только заканчивал есть суп. Этого ребенка трудно было любить. И мне казалось, что Эва любит его меньше других. Но я очень ошибалась, может быть, просто не могла понять, что мать способна одинаково любить всех своих детей. Ну что ж, мне не с чем было сравнивать… Я училась этому у своей дочери. Однажды на прогулке я думала, что Эва, занятая разговором со мной, не замечает, что ее средний сын отстал, но она остановилась, даже не оглянувшись, и ждала, когда он нас догонит. Как будто невидимая нить связывала мать с ее капризным и трудным ребенком… Вообще семейная жизнь дочери стала для меня откровением. Настолько разным было мое и ее поведение. Ну откуда, откуда она знала, как надо поступать в той или иной жизненной ситуации? Я, например, не ведала.