Это и понятно. Ведь в те годы ни Сергей, ни его друг не имели еще никакого представления о классовой борьбе. Книги Маркса, Энгельса, произведения Ленина были еще неизвестны Сергею.

В 1912 году в Кишиневе отмечали столетие присоединения Бессарабии к России. Местные власти всеми силами старались приукрасить свою столицу, сделать ее праздничной, веселой, нарядной. А это было не так просто. Паперти собора, церквей, входы магазинов, ресторанов, перекрестки улиц были заполнены оборванными, голодными стариками, женщинами, детьми, просившими милостыню, и это нарушало всю красоту и прелесть чистого зеленого города.

И вот появился приказ полицмейстера, запрещающий в юбилейные дни пребывание в Кишиневе нищих и беспризорных. По недомыслию градоправителей этот приказ был вывешен на заборах, афишных тумбах, на стенах домов.

Как вспоминает соученик Лазо по гимназии И. Козловский, Сергей был глубоко возмущен.

— Ну скажи, Ваня, — говорил он. — Разве от того, что голодным людям запретят просить милостыню на кусок хлеба в Кишиневе, они перестанут существовать?.. Какая мерзость, какая тупость издавать такие приказы!..

В последнем классе гимназии Лазо не стеснялся уже открыто выражать свою неприязнь к царской власти.

Когда в Кишиневе начали организовывать «потешные полки» для укрепления пошатнувшегося авторитета самодержавия и усиления любви и верности к царю и престолу, Сергей решительно отказался вступить в такой полк и отнесся к этой затее, по свидетельству современников, с иронией и насмешкой.

Интересен и такой факт, отмеченный одним из гимназистов той поры А. Штейном.

Летом 1912 года после окончания гимназии весь класс должен был сфотографироваться. По традиции, молодые люди снимались в гимназической форме с нагрудными значками, выдаваемыми вместе с аттестатами зрелости. Значок этот представлял собою ромбик, в верхней части которого был изображен двуглавый орел — символ самодержавия.

Пришел фотограф. Все выпускники были в аккуратно выглаженных костюмах, на груди у каждого красовался ромбик. Лазо намеревался прийти на съемку без ромбика в знак протеста против самодержавия, но друзья советовали ему не делать этого, чтобы не вызывать излишних подозрений, — ведь он и так был на примете у гимназического начальства. Но когда фотограф навел объектив и сказал: «Приготовились», — Сергей незаметно снял ромбик и за-ал его в кулаке. Его примеру последовали и многие гимназисты, не пожелавшие сниматься с двуглавым орлом на груди.

Сергей окончил гимназию с прекрасными отметками.

Путь к высшему образованию ему был открыт, но куда итти? Он любил историю и философию, химию и физику. Ну, а машины, техника? Разве есть что-нибудь более интересное и увлекательное? Французский, немецкий… чудесные языки! Может быть, заняться филологией?.. Нет! Конечно, техника, машины. Языками, историей можно заниматься попутно. А где учиться? Некоторые его товарищи уехали в Киев, Харьков…

Лазо влекло в столицу. Он много читал о происходивших там революционных событиях, в память глубоко врезалось 9 января 1905 года, и ему казалось, что в Петербурге, быть может, он скорее найдет ответ на мучительный вопрос: где же искать правду? Его страстная нетерпеливая натура стремилась к тому, чтобы скорее занять свое место в борьбе за правду на земле.

— Не кажется ли тебе, Юрий, — говорил он Булату, — что наши души не приспособлены для растительной жизни? Мы должны найти свой духовный путь и сжечь себя на нем без остатка.

И в конце июля, тепло простившись со своими друзьями, Сергей Лазо уехал в Петербург.

Созданная по замыслу Петра I могучими руками русского народа столица России, со своими широкими улицами и проспектами, закованными в гранит каналами и величественными зданиями строгой архитектуры, восхищала каждого, кто впервые попадал в этот великолепный город.

Но Сергей Лазо относился как-то спокойно ко всему, что он видел, что окружало его. Вначале он был поглощен подготовкой к конкурсным экзаменам — приходилось усердно заниматься. Не понадеявшись на свои знания, он поступил на специальные курсы. Когда экзаменационные волнения остались позади, перед ним встал вопрос, в какой же институт итти учиться, — он выдержал конкурс сразу в два: Технологический и Путей сообщения.

И Лазо выбрал Технологический.

Занятия в институте отнимали много времени. Однако интересы юноши были гораздо шире учебного расписания.

«Новый большой город, куда я попал, — писал он в дневнике, — сразу всколыхнул много запросов. Все они настойчиво требовали ответа. Жизнь столицы не ослепила меня своим блеском, не оглушила своим шумом, наоборот, спокойно наблюдая ее, я все сильнее проникался сознанием глубокой закономерности тех… вопиющих противоречий, которыми полна эта жизнь. Читал ли я книгу гениального человека, я поражался его светлому уму, я чувствовал за этим умом жизнь, обильно залитую светом мыслей, и тем самым я болезненно чувствовал, что у меня этого света нет… Говорил ли я с товарищами-универсантами, я поражался их уменью легко рассуждать о массе новых предметов, в которых я еще очень мало смыслил. Наконец я был одинок, я знал, что есть другие люди с сильной мыслью, упорной волей и страстным чувством, но их не было среди моих друзей…»

Петербург жил в ту пору бурно, взволнованно, тревожно. Город находился под влиянием все возрастающего протеста широких масс против чудовищного злодеяния жандармов на Ленских золотых приисках. События в далекой Сибири с огромной силой отзывались на берегах Невы. И только ли Невы? Весь мир был потрясен неслыханным преступлением — расстрелом рабочих.

В чем же провинились перед государством люди, которые своим тяжким трудом добывали из недр земли золото для капиталистов?

Жестокий произвол царил на Ленских приисках. Нищенская оплата каторжного труда в загазованных шахтах; гнилая рыба и тухлое мясо, отпускавшиеся втридорога из хозяйских лавок. «Жилищами рабочих я просто был поражен», — писал иркутский губернатор Бантыш, которого трудно заподозрить в глубоком сочувствии трудящимся. И было чему поражаться. Зимою в бараках мокрые сапоги примерзали к полу. Рабочие спали в шапках, потому что изголовья нар приходились у промерзающих стен.

Тяжелое экономическое положение, бесправие, насилие стали буквально невыносимыми. Начались забастовки, протесты. Руководителей забастовок сажали в тюрьмы, отправляли на каторгу.

В ночь на 4 апреля был арестован весь состав стачечного комитета, добивавшегося от предпринимателей хотя бы малейшего улучшения условий труда и жизни. И когда трехтысячная масса рабочих двинулась на Надеждинский прииск, чтобы потребовать от прокурора освобождения арестованных, им преградили путь солдаты. Под командой ротмистра Трещенкова началась дикая расправа. 270 человек было убито, 250 ранено.

Весть о массовом уничтожении людей быстро облетела всю Россию. «Ленский расстрел, — указывал В. И. Ленин, — явился поводом к переходу революционного настроения масс в революционный подъем масс»[5]. Апрельская демонстрация протеста в Петербурге привлекла огромное количество рабочих и студентов. На фабриках и заводах столицы, да и по всей стране прокатилась широкая волна забастовок. В 1912 году бастовало полтора миллиона рабочих — более половины всех российских пролетариев. Появились большевистские газеты — сначала «Звезда», затем и «Правда».

На заводах, фабриках, в мастерских, учебных заведениях шли сходки, собрания, на которых гневно осуждалось правительство царя Николая за расстрелы рабочих и убийства политических заключенных в каторжных тюрьмах. Учащаяся молодежь вместе с рабочим классом подняла красные знамена и на слова министра Макарова «так было, так будет» грозно ответила: «Да, «так было», но так уж не должно быть».

В то время проводились выборы в IV Государственную думу. В своей избирательной платформе большевики выступали против царского самодержавия, за подлинную свободу, за торжество подлинной демократии.