Мы решили вернуться назад, к директору бюро Уфицио: кроме меня самого, еще и моя жена, служащий, Вечный Жид, переводчик и еще какой-то прибившийся к нам молодой человек, постоянно рассказывавший нам анекдоты на неаполитанском диалекте и при этом едва удерживающийся от смеха.

Придя в Уфицио, я подвинул к себе блокнот директора, нарисовал примитивную железную дорогу с облаками дыма над ней и дополнил графическое изображение следующим текстом: "70 % — giornalisto — prego".

Это, несомненно, пролило немного света на ранее совершенно темное дело.

Директор снова бросил свое "uno momentino", схватил издание конституции Республики в кожаном переплете и принялся учить ее наизусть. Между тем, неаполитанский рассказчик анекдотов вручил мне кипу формуляров, которые, как мне разъяснил переводчик, я должен заполнить на понятном, хорошо читаемом итальянском языке.

Я наудачу вписывал в бумаги цифры, даты и знаки препинания. В самых отчаянных случаях я вставлял фразу "Spagetti alla Bolognese"[65].

По завершении этой анкеты изучения общественного мнения, неаполитанец взял меня за руку и вывел на улицу. Мы пересекли Тибр и проследовали к одинокому зданию на окраине города, где поднялись по нескончаемым лестницам и оказались перед окошком, напоминающим билетную кассу.

Поскольку неаполитанец попытался залезть мне в бумажник, наши руки сошлись в немой схватке — пока не выяснилось, что он всего лишь хотел взять у меня шесть тысяч лир. С помощью международного кода я дал ему понять, что уже все оплатил в Тель-Авиве, для чего процитировал главу из "Ада" Данте. И дал ему шесть тысяч лир.

Когда мы вернулись туда, откуда вышли, я нашел самую лучшую из всех жен в весьма тревожном состоянии: поникшую в кресле, вытаращившую остекленевшие глаза и прерывисто дышащую.

Как благородный человек, я должен добавить, что и директор Stampa уже двенадцать часов ничего не ел. Он лишь неустанно листал разные бумаги в поисках моего имени.

Внезапно — я никогда не забуду этот миг — это было как озарение — внезапно я усмотрел на одном из листков, в самом верху, имя Кишон. Трясясь, я показал на соответствующее место и закричал изменившимся от волнения голосом:

— Mio! Mio! Mio![66]

Директор недружелюбно посмотрел на меня и утопил в нервозном словесном потоке, который я, вследствие своих скудных познаний в итальянском, вообще не понял, но который для меня, благодаря обилию жестов, значил примерно следующее:

— Да, да. — Bene, bene[67]. Мы допускаем, что это ваше имя. И мы допускаем, что вот это — обозначение иностранного журналиста, который имеет право на скидку на проезд. Ну, и что дальше? Что дальше?

После тупой, молчаливой паузы директор снова обронил свое "моментино", поднял телефонную трубку, долго и нудно говорил с кем-то, явно своим начальством, после чего начал писать доклад в восьми экземплярах, причем самым медленным образом, выписывая его на бумаге большими буквами времен Юлия Цезаря. Как только очередной лист был готов, он сразу же отправлялся спец-курьером государственной контрольной службы. В процессе этого директор бросал на меня столь свирепые взгляды, что я, в конце концов, начал задаваться вопросом, не собирается ли он вместо разрешения на скидку выписать ордер на арест.

Настал момент, когда этот длиннейший протокол был завершен. Как только это произошло, директор, не медля более, умчался посоветоваться с министром внутренних дел, на самом высшем уровне. Только раз потом он сунул голову в дверь и спросил, чего же мы все-таки хотели.

Самая лучшая из всех жен, и это невозможно отрицать, была на грани нервного срыва, у нее срывались с губ лишь короткие резкие крики: "Quanto costa? Quanto costa?".

Тут и сам директор заметил, что мы стали слишком нетерпеливы, позвал портье и поручил ему немедленно принести нам какой-нибудь итальянский журнал. В конце концов мы уснули. Когда мы проснулись, то обнаружили, что нас окружает весь персонал Уффицио Стампа. И все улыбались. В центре стоял директор и собственноручно протягивал мне заветное удостоверение.

Жаль только, что я не мог прочитать текст, поскольку он был на итальянском, но дружеское окружение согрело наши сердца, и мы с надеждой вышли в холодную ночь…

— Удостоверение? Что удостоверение? — спросил портье отеля на ломаном немецком. — Бумага писать, ты завтра едете министерство транспорта. Transportino.

Скорее мертвыми, чем живыми чувствовали мы себя на шелковых постелях под парчовыми балдахинами. За это время Гранд-отель сдал наш крошечный, до смешного маленький пятидесятидолларовый номер, и теперь оставались свободными только бывшие апартаменты Его величества короля Виктора-Эммануила Первого, ежедневная цена сто пятьдесят долларов.

После спокойного, освежающего забытья продолжительностью в десять минут меня разбудила моя жена и предложила более не заниматься вопросом скидок на проезд, даже ни самую малость, поскольку даже самая малость сведет нас в могилу.

— Женщина, — возразил я, — дело не в семидесяти процентах. — Дело в человеческом достоинстве, как таковом…

С небрежно брошенного слова "Transportino" начали мы следующим утром наше новое турне на такси. Мы даже начали испытывать известное расположение к римским шоферам. Водитель понимал нас с полуслова.

Вскоре мы остановились перед грандиозным дворцовым порталом, вход в который охраняли двое с алебардами в помпезных старомодных одеяниях. Мы вошли внутрь, пересекли музей Ватикана, вышли из него с другой стороны, сняли двуколку, только в этот раз сказали не Transportino, а Transportatia, и достигли Сорренто, этого известного, расположенного среди прекрасных дубрав, курорта.

Признаюсь, к этому моменту я был совершенно сломлен в духовном, душевном, физическом и финансовом отношении. Со страхом я покосился на жену.

Оказалось, что я имею настоящего спутника жизни. Самая лучшая из всех жен, сжав губы, повторяла с горестной решимостью:

— Гад будет, кто сдастся. Мы все равно найдем это проклятое министерство транспорта, даже если придется погибнуть.

Невозможно описать душевное состояние, в котором мы снова пустились в поиски. Должно быть, так же чувствовали себя первые христиане, выходящие в Колизее на рандеву со львами…

И еще до заката мы стояли у министерства транспорта.

Как мы его отыскали? Не хватит времени и места описать эту совершенно невероятную историю, в которой сыграли ведущие роли один терпеливый водитель автобуса, один южноафриканский пилот и один добросердечный официант, чей дядя в Ферраре[68], по счастью, немного понимал по-английски.

В министерстве транспорта нас приняли с явной антипатией, ослабленной только неожиданностью нашего появления. Полагаю, что я оказался первым иностранным журналистом, пробившимся сюда за последнее время.

С новой силой предприняли мы атаку. Нами управляла на всех стадиях служебная клавиатура от piano superiore[69] через andante cantabile[70] вплоть до allegro moderato[71].

С помощью выразительного языка жестов, который мы постоянно использовали, нам удалось разъяснить свою просьбу: Мы — чш-чш-чш — поезд — (дополнительное пф-пф-пф) — giornalisti — чш-чш-чш — riduzione[72] — 70 % (специальная запись).

Новые формуляры по предоставлению соответствующих субсидий были заполнены и отправлены. Была созвана конференция. Телеграфные провода загудели.

Уже в потемках покинули мы благословенное здание. В моем левом нагрудном кармане возлежал документ в обложке из искусственной кожи, украшенный моей собственной фотографией: Ferrovie dello Stato[73]… - a tariffo ridutto del 70 %[74]…