И тогда, только тогда балкон действительно и на самом деле будет герметически закрытым балконом.

Как-то, с полвека тому назад, увязли два еврея в необитаемой песчаной пустыне, и первый из них установил, что здесь не сможет выжить ни одно живое существо. Второй же заключил, что везде, где есть воля, будет и выход, и они поспорили. Так был основан Тель-Авив.

Кто из них выиграл, до сих пор неизвестно.

Когда Тель-Авив насчитывал 1500 душ, шум стал таким сильным, что все 5000 жителей сильно от него страдали. К тому же планировка оставалась весьма хаотичной. Улицы, рассчитанные на 10000 пешеходов, были слишком тесны, чтобы хоть наполовину обеспечить движение транспорта для 50000 человек, так что даже самые большие оптимисты не верили в будущее Тель-Авива. И действительно, пыльный, некрасивый город из-за недостатка освежающих зеленых насаждений действовал угнетающе на 100000 своих обитателей. Если вспомнить вдобавок, что он располагал допотопной канализацией, станет понятно, почему в нем было только 150000 жителей. Тель-Авив, должны мы добавить, к сожалению, действительно непривлекателен. Сколько евреев может жить в одной совершенно перенаселенной куче домов при совершенно катастрофических санитарных условиях? Так сколько? 650000? Хорошо, но это уже слишком.

Когда в Израиле жарко, то понимаешь, что такое настоящая жара. Это обеспечит наш сухой, огненно-горячий пустынный ветер, этакая разновидность "супер-широкко"[11], ощущения от которого имеют только один аналог: внутренности танка, на экипаже которого силы сопротивления проверяют действие огнемета.

Этот ветер называется по-арабски "хамсин", что значит "пятьдесят", поскольку согласно инструкции он дует на протяжении именно 50 дней. И когда он дует, человеку не хватает воздуха, он едва держится на ногах и буквально ощущает, как пересыхают его нервы.

Бывалый обитатель преисподней откладывает свои преступления на сезон хамсина, ибо, хотя хамсин и невыносим, но как смягчающее обстоятельство наиболее для него удобен.

— Жена, — сказал я, — десять минут назад я уронил авторучку.

Самая лучшая из всех жен лежала на диване, с трудом моргая под ледяным компрессом.

— Ну, так подними ее, — проворчала она. — Авторучку-то.

— Невозможно. Слишком жарко.

Я не знаю, на каком градусе широты расположена наша крошечная квартирка. Должно быть, совсем недалеко от экватора. В спальне 42 градуса, на северной стене нашей затененной кухни — 48 градусов. И это в полночь.

Хамсин.

С самого утра я лежу здесь кверху пузом, раскинув все свои члены, как издыхающий зверь. Только перед издыхающим зверем не лежит стопка белой бумаги, на которой он что-то должен написать. А вот я, к сожалению, должен.

Но как это сделать? Чтобы поднять авторучку, я должен наклониться под углом 45 (сорок пять!) градусов, при этом пакет со льдом с моего затылка упадет на пол, и мне придет конец.

Я осторожно подвигал своей левой ногой, чтобы ухватить ручку ее пальцами. Бесполезно.

Мое отчаяние усиливалось. Сегодня уже пятый день, как я гипнотизирую белую бумагу, но это принесло мне лишь одно предложение: "Боже, какая жара!".

Одно лишь понятие "жара" не дает полного ощущения. Никогда. Помнится, в один из дней в 1936 году было так же жарко, но не так влажно. В 1957-м был отмечен один по-настоящему влажный денек, но не было так жарко. Только один единственный раз, в 1977-м, было так же жарко и так же влажно. Но это где-то в Африке.

Африка. Какое удивительное слово. Мой язык попытался его выговорить, но это было чрезвычайно трудно. Аф-ри-ка. Ну, как? А-ф-р-и-к-а.

— Жена, что такое Африка?

— Африка — прошептала она. — Африка…

Ну, вот, она произнесла "Африка", причем совершенно отчетливо. Может быть, это и правильно. Африка. Почему бы и нет? По мне, так одинаково. Мне вообще все равно. Уже несколько дней. С тех пор, как пришла волна этой невыносимой жары, мне все равно, лежу я или сижу, причем, где бы я не находился, и не имею других желаний, кроме как не двигаться. Если я за все это время моргнул больше, чем три раза, то это будет преувеличением. В моей голове ничего не шевелится, просто потому, что там не может ничего шевелиться. В любом случае, я ни на что не способен. Но все же я хочу что-то сказать. Но что? Да, вот: ох, уж эта жара. Боже, какая жара.

Звонит телефон. Просто чудо, что некоторые предметы еще функционируют.

Я с трудом протягиваю руку.

— Алло, — говорит чей-то хриплый голос, по которому я узнаю нашего соседа Феликса Зелига. — Я на бульваре Дизенгоф. Это просто ужасно. Я могу поговорить со своей женой?

— Конечно. Тебе только надо набрать правильный номер.

— А я об этом даже и не подумал. Спасибо.

Я услышал глухой шорох падающего тела, и все стихло. Тем лучше. Долгий разговор утомил бы меня.

Движением руки я дал своей жене понять, что Феликс Зелиг, по всей видимости, умер.

— Известим Эрну, — вздохнула она. Летом мы вообще склонны к коротким предложениям. И к чтению криминальных романов. Да прольется на нас хоть иногда холодный дождичек.

Что нам надо сделать? Ах, да. Мы должны известить вдову Зелига, что ее муж пал смертью храбрых при защите бульвара Дизенгоф от жары.

Вдова Зелига жила через две стены. Как же нам до нее добраться?

С нечеловеческим напряжением я поднялся и сдвинул свое измученное тело к двери. Сквозь эту дверь я покинул нашу квартиру. Она захлопнулась за мной на замок.

Последним усилием я доплелся до лестничной клетке, чтобы, вывалив язык, хлебнуть немного воздуха, если он там, конечно, будет. Но его там не было.

Была только жара. Господи, Б-же, что за жара. Она высушивает мозг, если он там еще есть. Но его нет. И потому непонятно, зачем я на лестничной площадке.

И в самом деле. Что я тут забыл? Зачем я ушел из дома? Я хочу обратно домой.

Войти не удалось. Дверь была закрыта. Человек стоит перед собственной квартирой, где находится его собственная жена, и не может войти. Что же делать?

Жарко. Но будет еще жарче.

Я спущусь по лестнице и попрошу кого-нибудь сообщить моей жене, что я стою снаружи. Я могу также послать факс. Да, неплохое решение: факс.

Но как мне пройти на почтамт? И как назло никого, у кого можно спросить.

Показался автобус. Я вошел. И со мной жара.

— Ну, и? — спросили меня лихорадочно блестящие глаза водителя.

В кармане своей пижамы я обнаружил фунтовую банкноту и молча сунул ему в руку. Затем обратился к ближайшему пассажиру:

— Извините, куда едет этот автобус?

Мужчина медленно повернул ко мне свое лицо, и я никогда не забуду выражения на нем:

— Куда идет что?

— Автобус.

— Какой автобус?

И он спрятался в тени. Это было благоразумно с его стороны. И я тоже вышел.

— Эй, вы! — услышал я позади себя голос водителя, — С вас еще десять фунтов.

Я даже не повернулся. Противный педант.

На углу мне страшно захотелось мороженого. Большую порцию, смесь ванильного, шоколадного и клубничного. И всю эту порцию вывалить под рубашку. Так чего же я жду?

Ах, да, верно. Квартирная дверь захлопнулась на замок.

Грандиозная идея посетила меня: я должен позвонить во входную дверь.

Самая лучшая из всех жен при этом подумает, что кто-то хочет войти, и откроет. И почему я сразу не догадался?

Но где я живу? Где же? Вот проблема, которую надо решить.

Я ее решу. Только никакого волнения. Только не волноваться.

Спокойствие. Мозг работает, и все вокруг светло и ясно.

Я живу в трехэтажном доме, у которого окна выходят наружу. Где-то неподалеку. В одном из вон тех домов, которые выглядят одинаково. Особые приметы: один из жителей при последнем приступе жары получил ожоги третьей степени через два этажа. В каком же из них я живу? В каком?