Валентин Григорьевич мирно пил чай на сверху донизу застекленной веранде в уютном перекресте искоса падающих золотистых лучей. Он уже успел переодеться в мягкую клетчатую рубашку из фланели и, предмет моей особой тайной мечты, отличные голубые джинсы «Леви Страус».

– А, пришла прекрасная, как фея, Вероника. Прошу к столу пить чай с вишневым вареньем. Варенье сам варил, поэтому внутри ягод не косточки, а грецкие орешки. Адский был труд, надо признаться, но у меня есть немецкий автоматический косточковыдавливатель.

Любезно и уважительно, совсем как взрослую, пригласил меня войти очень радушный и ласковый хозяин. В большую, всю в розах снаружи и внутри, чашку ароматного чая он щедро добавил мне изумительно красивой, ярко-изумрудной по цвету жидкости из ребристо-льдистой заграничной бутылки необычной квадратной формы с золотой этикеткой. Я даже не успела вежливо возразить.

– Очень улучшает вкус чая, это «Мидори» – бразильский ликер из дынь. Надеюсь, тебе понравится.

«От зеленого вина отрекалася она», – почему-то вспомнились стихи Пушкина про русскую Белоснежку, но вкус чая действительно намного улучшился, и мне понравилось. Я поблагодарила Валентина Григорьевича, и он жестом фокусника откуда-то достал, небрежно снял упаковочный целлофан и раскрыл для меня огромную, черную и волнистую, как ночное море, коробку с доселе мною невиданными сверкающими прозрачной фольгой всех цветов радуги французскими настоящими конфетами с коньячной начинкой. От удивления я потеряла дар речи: мама и бабушка всегда старались уберечь от меня мало-мальски приличные конфеты для взрослых гостей. Для гостей, и лишь для них раскрывались новые коробки с шоколадным «Ассорти», хотя они и на четверть не выглядели так шикарно, как эти. Я догадалась, что только для меня в изящной хрустальной вазочке разложены пирожные эклер, наполеон и корзиночки, и с огромным удовольствием съела по каждому типу.

Расслабленно сидя напротив меня на широкой полированной сосновой скамье с высокой резной спинкой, Валентин Григорьевич попивал не только чаек, но и красное французское «Каберне» попеременно, а возле него небрежно лежала стопка никогда ранее мною не виданных, но очень красивых глянцевых журналов. Журналы назывались «Playboy», и на всех без исключения обложках были изображены роскошные голые красавицы. Мне шел тринадцатый год, и обнаженную натуру обоих полов нам уже вовсю ставили в художественной школе, но все равно ужасно хотелось полистать прямо-таки излучающие свет крупноформатные иностранные страницы, похожие на окно в другой, почти божественный мир, однако спросить об этом прямо я все-таки постеснялась.

Наш проницательный председатель, видимо, как им, председателям, полужрецам и знатокам человеческих душ положено, как-то очень быстро догадался о мучительной душевной борьбе ребенка «и хочется, и колется».

– Если желаешь, Вероника, то можешь полистать журналы. Ведь ты уже взрослая девушка, – дал он мне мягкое, расслабленное, ласковое разрешение. Я кивнула, недолго раздумывая, журналов было много, и хотелось успеть пролистать все.

Еще не совсем осознавая почему, но две прехорошенькие белокурые сестрички-близняшки в песцовых горжетках и на высоченных каблуках – то было все их обмундирование полностью, если не считать больших кольцеобразных серег, привлекли мое особо пристальное внимание. Я точно видела их где-то раньше, но не могла вспомнить, сколько ни старалась, а лишь напряженно рассматривала с некоей смутной и неопределенной мыслью, которая ну никак не желала всплывать на поверхность сознания.

– А ведь они похожи на тебя, как две капли воды, и только чуть-чуть старше, – внезапно услышала я где-то над собой совсем близкий голос: оказывается, председатель и заместитель директора в одном лице пересел на скамью ко мне, а я и не заметила.

– Вот тебе книги: твоя «Анжелика в Новом Свете», а еще «Лолита». «Лолита» – это рассказ о девочке твоего возраста, а написал его писатель Набоков – великий русский классик.

Я с покорным вздохом приняла довольно, на мой взгляд, толстый роман классика из пухлых, почти женственных рук Валентина Григорьевича, сделала заинтересованное лицо и принялась вежливо-внимательно перелистывать страницы, не особо вчитываясь в содержание.

Русских классиков, особенно Достоевского и Чернышевского, бабушка и так заставляла меня читать каждый божий каникулярный день не меньше, чем по два часа, утверждая с несгибаемым упорством, что они сильно развивают душу ребенка. Этого каждодневного развития мне хватало через край, так что дополнительными классиками я не интересовалась. Вообще, не дай бог, бабуля узнает, что еще и такой есть! Он наверняка тоже успел издать целое собрание сочинений, у классиков каким-то мистическим образом всегда оказывалось полным-полно времени на написание многочисленных томов. Отказаться от книги в твердом коричневом переплете прямо было неудобно, но про себя я твердо решила, что читать роман все равно не стану, а спрячу куда подальше с глаз. Конечно, мне хотелось бы поскорее вернуться к просмотру красивеньких журналов, но к досаде моей милейший сосед чересчур внимательно наблюдал за моим рвением к классической литературе, и пришлось усердно изображать интерес к объемной скукоте без единой картинки, или по-взрослому – иллюстрации. А там даже от имени главного героя – Гумберт Гумберт веяло чем-то ужасающе пресным, нравоучительным, нафталинно-скукоженным и старомодным; едва ли кто-нибудь с таким дурацким именем мог иметь хоть сколько-нибудь стоящие приключения, как, например, Монтигомо Ястребиный Коготь, Чингачгук Большой Змей или даже собака Шарик из «Четырех танкистов». Этот предпенсионного возраста Гумберт наверняка окажется в сто раз тягомотнее самого Алексея Александровича Каренина, и вяжется он к какой-нибудь там Лолите исключительно ввиду своего крайнего занудства. А кто ему эта малолетняя Лолита? Внучка, что ли?

– Так тебе нравится книга, Ника? – еще более медовым, чем прежде, голосом спросил Валентин Григорьевич, слегка полуобняв меня за плечи и жарко дунув в шею.

– Очень нравится, большое спасибо! Начну ее читать прямо сегодня вечером, – вежливо листая страницы, но уже начиная здорово нервничать, отвечала я ему. Почему-то особо остро захотелось домой, к бабушке.

– Мне, наверное, уже пора домой.

Нерешительно попыталась я уклониться от уж слишком наседавшего с правой стороны соседа. Совершенно ни с того ни с сего Валентин Григорьевич как бы и обрушился на меня и одновременно схватил в охапку. Не зная, что и думать о таком странном поступке серьезного взрослого человека, я растерялась окончательно.

Его белые пухлые пальцы с ровными коротко стриженными ногтями очень быстро расстегнули мою кофточку и вытащили на свет божий мои девичьи груди: две упитанные бело-розовые горки.

– Никогда в жизни не видел ничего подобного! – залепетал председатель не своим голосом и, видимо, окончательно свихнувшись, жадно набросился на них. Их, похожих на ровненьких молочных поросяток, он принялся целовать так, словно бы желал проглотить моментально и целиком, куда там угнаться Серому Волку.

Продолжая пребывать в некоей умственной прострации, я одновременно думала о правильном формулировании вежливого прощания со взрослыми в такой запредельной ситуации; о ждущей меня бабушке, верно, поливающей сейчас в саду флоксы; о том, как бы вывернуться половчее и убежать отсюда поскорее и подальше, и еще почему-то о разноцветных чашках и бутылках, подрагивающих и позванивающих на деревянном столе.

– Никогда в жизни не видел подобной красоты!

Меж тем, со стоном вдохнув кубик дополнительно воздуха, ошалелый пожилой человек одной рукой удерживал меня за косы, а другой еще пытался их поглаживать. Одновременно он упрямо впивался в мои нежные соски своими краснющими, как у вампиров, губами, пытаясь их всосать в глубины своего, видимо, бездонного рта. Потом я скорее увидела, чем почувствовала, что польские джинсы уже стянуты с моих бедер; пылкая соседская прыть возрастает и прогрессирует все дальше и глубже; а этот сумасшедший с его дикими, глупыми и еще самую чуточку смешными поцелуями быстро опускается ниже и ниже талии. Вот его раскаленная ладонь щекотно копошится между моих бедер; в том месте даже я сама себя никогда не трогала.