– Да таких женщин просто не бывает! Слушай, бросай своего мужа, и дело с концом. Он все равно не сможет любить тебя, как я, – отвечал твердолобый упрямец, с первобытным восторгом зарясь на мои белокурые локоны, небрежно рассыпанные по плечам.

Лучше бы я их заколола в пучок, как советовала бабушка: и скромно, и не жарко. Пришлось достать из записной книжки фотографию сына, где, к счастью, он выглядел намного старше. Никакого эффекта.

– Богиня, Венера, Лионесса, ты лучше покажи фотографию мужа. Вот видишь, у тебя с собой ее нет, значит, ты его не любишь. Ты полюбишь меня сразу, как только узнаешь! Нет, тебе нужно узнать меня получше.

В качестве последнего аргумента жестом фокусника я извлекла из сумки чайник и разделочную доску, попутно объясняя, что муж, сын, мать, бабушка и прочая многочисленная родня ждут меня дома со все возрастающим нетерпением. Даже это не произвело на собеседника ни малейшего впечатления, видимо, у него самого беспокойной родни было намного больше. Я не на шутку разозлилась и спокойно сказала, что вот прямо сейчас меня начинает мутить, крутить и подташнивать ввиду токсикозной беременности, потому что муж, сын и все прочие мечтают о девочке. Итак, прямо сейчас, на его глазах я начинаю падать в коматозный обморок!

– Ах-вах, какая жалость. До чего же не везет мне в жизни. Эх-ва, такая красавица!

Наконец-то дошло до навязчивого кавалера, и он снова запричитал, как на похоронах:

– Эх-ва, эх-ва. Бедный Горан, одинокий Горан, невезучий Горан…

Сочувствие к его горю заняло еще минут пятнадцать-двадцать, но в итоге за ним наконец-то сомкнулись стальные створки вагонных дверей. Поезд плавно тронулся прочь, страстный хорват пылко целовал на прощание вагонные окна и махал мне рукой. С превеликим облегчением я перевела дух.

Мои хорошенькие часики-браслет упрямо показывали половину одиннадцатого, и при мысли о бабушке мне действительно стало дурно. Боже мой, как я ругала себя, что не люблю носить в сумке вечно не вовремя трезвонящий мобильный телефон.

Заплаканная мама с покрасневшими белками серо-зеленых глаз встречала меня наверху у выхода с эскалатора. Я перепугалась не на шутку и со ступенек крикнула:

– Что с бабушкой?

– Никочка, девочка моя, ты жива? Бабушка без пяти девять начала ворчать и нервничать, ведь в Москве сейчас форменный бандитизм. В начале десятого я позвонила Майечке. Мы думали, что ты до сих пор сидишь у нее. Ее мама отвечала, что ты от них уехала около восьми и по идее должна бы доехать домой. Я не знала, что и думать. Бабушке сказала, что ты в пути, и пошла к метро. Расспросила милицейский патруль, не видели ли они высокой беленькой девушки в цветастеньком сарафанчике и серебряных босоножках на каблучке. Они меня заверили, что такая из метро не появлялась, иначе они точно бы узрели. Вот я тут с тех пор стою и плачу, не знаю, что делать, уже целый час. А бабушка там совсем одна. Только бы она забыла про часы!

Проворным галопом мы понеслись к дому, с шумом разрезая плотный, стоячий, накалившийся за день, да так и не остывший воздух. Запыхавшись и громко стуча сердцами, влетели в квартиру – бабушка увлеченно смотрела по телевизору очередной мексиканский сериал про любовь и не обратила на нас внимания. Манерный красавчик аристократ Дон Педро как раз уговаривал юную красавицу Хуаниту бежать вместе с ним в Сан-Диего от тирана отца, приходившегося Дону Педро троюродным дядей. На самом деле Дон Педро был женат, но неудачно. В предыдущем эпизоде жена сбежала от Педро с его родным братом Доном Хосе, причем любовники тоже отправились в Сан-Диего, но обманутый муж о том не подозревает. Хвала Богу, телевидению и латиноамериканской страсти.

Следующие два дня я послушно провела с бабушкой, слушая бесконечные, но, надо признать, достаточно интересные рассказы о ее безупречной юности с героической зрелостью и моем безалаберном детстве и безответственном отрочестве с рассмотрением хрупких, пожелтевших от времени фотографий в старом альбоме. Взамен от меня требовались бесчисленные истории про ее правнука Игорька, особенно бабушку интересовало, чем ребенок болел, как учится в школе и любит ли физику с математикой. Несмотря на мое присутствие, бабушка принималась утирать любимым клетчатым платком безудержно катящиеся слезы каждый раз, когда ее дочь – моя мама – выходила из квартиры хотя бы и совсем ненадолго, например в булочную за хлебом. Она навязчиво страшилась смерти в беспомощности и одиночестве, в случае если что плохое случится с дочерью по пути. Ну просто небывалый разгул преступности и бандитизма случился в городе Москве за последнее время, нет, вот Сталин бы такого никогда не допустил!

Я пригласила маму в ресторан «Арагви» отпраздновать мой приезд, а бабушке пришлось сказать, что мы пошли ловить сантехников. Ловля последних в глазах старушки была таким же святым и многотрудным делом, как для правоверного мусульманина поход в Мекку. На прощанье она нас перекрестила и с чувством произнесла: «Ну, с Богом!» В ресторане мама вела себя неспокойно и несколько раз порывалась встать и уйти из-за оставленной бабушки, из-за ужасной цены заказа, в два раза превосходившей ее месячную пенсию. С трудом я умолила ее дождаться заказанного сациви, шашлыков и рубиново-красного вина «Лидия» в ее, тоже Лидии, честь и заклялась еще когда-либо пытаться выводить маму «в свет». Она практически ни к чему не притронулась, а попросила удивленного официанта упаковать закуски ей с собой домой для старой матушки. Прямо так и сказала: «Для моей старенькой матушки». Частенько начала мама вставлять в свою речь фразочки, как из допотопных времен.

На третий день я наконец заслужила бабушкино разрешение-благословение на встречу с остальными своими подружками. С тяжелой душой и невеселыми думами поехала я в гости к Тане и Вере – своим двум институтским подругам на невеселую годовщину поминок их мужей: у одной супруг пропал без вести, у другой – скоропостижно скончался от инфаркта.

Мужа Веры я хорошо помнила: здоровенный смешливый украинец со смоляным непослушным чубом, он учился на два курса старше нашего. Надо же! Казался таким крепышом и здоровяком, а оказалось, имел слабое сердце. Мы выпили, поплакали и зажгли поминальные свечи. К вечеру обе девушки дружно принялись меня уговаривать не встречаться с моим лучшим институтским товарищем – чеченцем Русланом, выражая искреннее опасение, что чеченцы меня всенепременно похитят. Мысли о теоретической вероятности то ли романтического, то ли террористического акта либо даже их смеси в отношении моей тихой, пожилой в мусульманском понимании особы, невольно рассмешили и слегка подняли подавленное нелепыми молодыми смертями настроение, но я постаралась не подать виду. Да уж, повезет тому, кому на невольничьем рынке достанется такой суперприз, как я! Баснописец Эзоп был примерно таким же ценным приобретением, так он хоть басни мог писать… Ладно, тогда тоже стану басни им писать! Хмельная и веселая, я решила непременно увидеться с Русланом как можно скорее.

Даже моя обычно несколько созерцательно-отстраненная от событий текущей жизни мама тоже выразила идею с похищением, но она не слишком заостряла тему, завуалировав ее легкими штрихами всегдашних материнских сомнений и белыми пушистыми мазками родственной заботы.

В детстве и юности я отличалась вспыльчивостью и быстрой гневливостью, старалась всегда, везде и во всем поступать по-своему и на своем стоять до конца и насмерть. Мама хорошо это помнила. Я немало гордилась таким характером, находя в нем опасное для судьбы удовлетворение, волнующее кровь возбуждение действия и ударяющую в голову, как шампанское, горделивую горячность. К счастью для той юной Вероники, как я сейчас понимаю и оцениваю с высоты прожитых лет, не по-девичьи суровая прямота и безапелляционность несколько уравновешивались искренней сострадательностью, любовью ко всему живому, мечтательной задумчивостью и рефлексией.

Мой старый чеченский знакомец с именем – вечным символом высшего пушкинского романтизма, жил на вилле (или, вернее, в мини-дворце) в ближайшем Подмосковье. Его дом располагался в восьми километрах от нашей старой дачи, а некогда в окрестностях озера Денеж я каждый куст знала, как свои пять пальцев. Теперь наверняка многое изменилось, и скорее всего этот кусок бывших подмосковных угодий считается органичной частью застройки города Москвы. Для меня Руслан всегда был и оставался необыкновенно интересным человеком, а теперь вдобавок ко всему стал владельцем гарема из четырех жен. Именно загадочно-эротичную гаремную жизнь, в моем сознании прочно сопряженную с ежевечерним танцем живота, я так рвалась понаблюдать. Интересно, если англичане традиционно пьют свой чай в пять вечера, то танец живота, наверное, демонстрируют часов в девять или в десять или около того?