— Забудь об этом, — сказал он взволнованно Елизавете. — Целомудрие грязнится не тем, что случается невольно увидеть, а имеющимися в сердце дурными мыслями.

Демулену он сделал самый строгий выговор. Впрочем, что были выговоры этому шалопаю! Дрянной мальчишка, которого надо высечь. Хотя по летам не такой уж и мальчишка: Камилл был всего лишь на два года моложе Робеспьера, и сейчас ему исполнилось тридцать три. Да что и говорить, пылкий и неустойчивый Камилл портился, он был уже совсем не тем Камиллом, который ораторствовал когда-то перед народом накануне взятия Бастилии. Все знают, как он опозорился недавно в Конвенте, защищая одного изобличенного предателя, и уже слышалось слово «подозрительный», произносимое шепотом по его адресу. Робеспьеру было известно, что Камилл публично плакал, плакал горючими слезами, когда осудили лидеров Жиронды, и кричал о том, что раскаивается в написании памфлета «Разоблаченный Бриссо». Все это было горько и больно. Максимилиан любил своего старого приятеля по коллежу. Неужели дело идет к разрыву? Нет, он еще поборется за Камилла, он не отдаст его так просто врагам..

Если ушли Дантон и Демулен, то вместо них в доме Дюпле появились новые люди. Морис Дюпле был избран членом Революционного трибунала, и теперь сюда частенько заходил председатель трибунала Эрман, земляк Робеспьера, «человек честный и просвещенный», как характеризовал его Неподкупный. С ним вместе появлялись и заместители: искренний и убежденный патриот Дюма и бесстрашный Коффиналь с пылкой душой и внешностью Геркулеса. Нечего и говорить, сколь частыми гостями были Сен-Жюст, Кутон и Леба; последнему из них вскоре предстояло стать мужем Елизаветы Дюпле. Не забывал Максимилиана и его преданный почитатель, художник Давид. С начала 1793 года в салоне госпожи Дюпле можно было встретить Филиппа Буонарроти, потомка Микеланджело, будущего участника и историографа «Заговора равных». Он был музыкантом, хорошо пел и играл на фортепьяно. Под его аккомпанемент певал и Леба, страстно любивший итальянскую музыку. Что касается Максимилиана, то он в дуэте с Лебой доставлял удовольствие участникам этих импровизированных музыкально-литературных вечеров чтением лучших трагедий Расина. Читал Неподкупный с большим воодушевлением и выразительностью.

Одно время к Дюпле зачастила странная личность: то был бесцветный невзрачный человек со стеклянными глазами, Жозеф Фуше. Он вел себя скромно и помалкивал. Как и Эрман, земляк Робеспьера, этот человек, рядившийся сейчас в одежды крайнего монтаньяра, помышлял о большой политической карьере. Он начал ухаживать за Шарлоттой Робеспьер. Своим любезным обращением он пленил слегка перезревшую девушку. Заговорили о женитьбе. Максимилиан не противился этому браку, тем более что сестра достаточно отравила его домашнюю жизнь. Но свадьбу пришлось отложить: Фуше вместе с Колло д’Эрбуа послали на усмирение мятежного Лиона. А затем произошли события, которые совсем расстроили этот брак.

С сестрой Максимилиану становилось ладить все труднее и труднее. Она не могла забыть кровной обиды, заключавшейся в том, что ее знаменитый брат покинул квартиру на улице Сен-Флорантен. Тайная война между госпожой Дюпле и Шарлоттой превращалась в явную. Дело кончилось страшным скандалом и полным разрывом. К счастью, в августе 1793 года Огюстена Робеспьера направили в длительную командировку в Южную Францию, и он, жертвуя собой во спасение покоя Максимилиана, согласился увезти сестру из Парижа.

Все эти дела и события не оставались в тайне. Любопытные кумушки делали свое дело. По Парижу распространялись сплетни, в которых правда переплеталась с самым невозможным вымыслом.

В городе начинали интересоваться семейством Дюпле. Еще бы! Ведь здесь жил человек, к каждому слову которого теперь прислушивалась Европа! Усиленно поговаривали о близкой женитьбе Неподкупного. О, если бы могли знать, как он был сейчас далек от этой мысли! Элеоноре Дюпле исполнилось 23 года. Это была высокая стройная девушка с приятным спокойным лицом и светлым взглядом. Она боготворила Максимилиана. Между ними давно уже установился род нежной дружбы, той особенной дружбы, которая свойственна замкнутым, застенчивым людям. Робеспьер привык прогуливаться в сопровождении Элеоноры, часто беседовал с ней. Они понимали друг друга с полуслова. Но любовь, брак… Нет, об этом Максимилиан и не помышлял. Были ли у него для этого время и силы? Он горел страшным огнем, огнем, сжигающим начисто душу и тело. Теперь здоровье его сильно пошатнулось. Он часто болел, по многу дней оставался в постели. Тем более ценил он каждый момент, когда был здоров, каждый миг, который мог отдать общему делу, ради которого жил, ради которого был готов умереть. Нет, Неподкупный не строил себе иллюзий: личная жизнь была не для него, да и жить ему оставалось недолго. Он был твердо уверен, что погибнет в неравной борьбе. Эта уверенность сложилась у него давно, свою судьбу он предчувствовал еще в 1791 году. И он бесстрашно шел навстречу неизбежной судьбе, не ища отдыха и забвения, не помышляя о том, чтобы купить покой и личное счастье ценою компромисса с делом жизни; впрочем, его личное счастье как раз и заключалось в борьбе, единственно в борьбе.

«Земную жизнь пройдя наполовину, я очутился в сумрачном лесу…» Эти слова Данте с некоторых пор все чаще и чаще приходили в голову Максимилиану Робеспьеру. «Сумрачный лес» возник вдруг перед ним в дни, когда его столь короткая земная жизнь была недалека от завершения; страшная пропасть разверзлась у его ног в тот момент, когда было почти закончено труднейшее восхождение на самую вершину крутой горы.

Сын третьего сословия, Максимилиан вместе с ним начал борьбу против абсолютной монархии и сил, ею воплощенных. Народ нанес первый удар 14 июля, за ним последовали другие.

Трудной, но прямой дорогой шел Робеспьер вместе с народом и победил. Победила его теория, победила практика народа! И вот, наконец, народ оказался хозяином положения, а Робеспьер стал фактически во главе правительства. Но что же произошло вслед за этим? Оказалось, что народ не однороден, что народ делится на разные группы! Оказалось, что из этого народа в ходе революции вышли всяческие «нувориши», новая буржуазия, удовлетворенная предшествующим ходом событий и теперь готовая сказать роковое слово «довольно»!

Оказалось, с другой стороны, что существует много бедного люда — рабочих, обезземеленных крестьян, разорившихся мастеров, нищего и полунищего плебса, который еще почти ничего не получил от революции и который требовал ее продолжения.

И вот теперь Робеспьер начал впервые смутно сознавать, что он не знал до сих пор народа, что народ в его представлении был чем-то неопределенным, аморфным, идеальным.

Но что же делать дальше? Прямая дорога кончалась. Якобинский блок, представлявший «народ», разорвался изнутри. Впереди была неизвестность. Неподкупный ощупью отыскивал средний путь.

Якобинская диктатура сделала колоссально много. Она завершила уничтожение феодализма, она покончила начисто с остатками средневековья. Новые буржуазно-капиталистические отношения могли теперь развиваться беспрепятственно. Но главным препятствием для этого развития оказывалась сама якобинская диктатура с ее экономическими ограничениями и реквизициями, с ее террором, направленным против спекулянтов и скупщиков. Это страшное внутреннее противоречие до поры до времени сглаживалось внешними условиями. Нажим коалиции, территориальные потери, угроза иностранного порабощения и реставрации феодально-абсолютистского строя заставляли новую буржуазию города и деревни мириться с революционным правительством, терпеть его кал временное меньшее зло во избежание постоянного большего зла. Только революционное правительство оказалось в состоянии мобилизовать все ресурсы страны на борьбу с интервенцией и нанести серьезные удары внешнему врагу. Но по мере того как эти удары наносились, по мере того как прояснялся внешнеполитический горизонт, терпение буржуазии иссякало.