Все это означало установление нового государственного курса. Единственной преградой на нуги претворения этого курса в жизнь были те, кто все еще стоял во главе государства, — жирондисты.

Столько поражений за такой короткий срок привели жирондистов в состояние страшной ярости. Еще в апреле Петион, ставший одним из наиболее активных вожаков Жиронды, обратился с провокационным письмом к зажиточным парижанам:

«Ваша собственность подвергается угрозе, а вы закрываете глаза на эту опасность. Разгорается война между имущими и неимущими, а вы ничего не предпринимаете для ее предупреждения… Граждане, встряхнитесь от летаргии и заставьте этих вредных насекомых уйти в свои убежища!..»

Но в Париже, где резко преобладали революционно настроенные элементы, жирондистам трудно было добиться понимания и успеха. Другое дело — в департаментах, в особенности на юге и юго-западе страны. Здесь они чувствовали себя хозяевами. На стенах домов Бордо давно уже пестрели плакаты, в которых жирондисты грозили междоусобной войной силам демократии. В Лионе, Тулоне и Марселе подготавливались контрреволюционные мятежи. И вот, опираясь на реакционные слои департаментов, жирондистские лидеры решили объявить настоящую войну революционному Парижу.

18 мая по инициативе двуличного Барера они создали Комиссию двенадцати якобы для обеспечения общественного спокойствия, фактически же для концентрации власти в своих руках с целью нанесения решающего удара Парижской коммуне и другим революционным организациям. Комиссия стала терроризировать Конвент, пугая его несуществующими заговорами и наводняя доносами. 23 мая комиссия предложила Конвенту принять чрезвычайные меры и усилить охрану, порученную буржуазным секциям, под предлогом раскрытия большого заговора. В тот же день по приказу комиссии были арестованы Варле и член Коммуны, заместитель Шомета журналист Эбер. Арест Эбера, по своему должностному положению пользовавшегося неприкосновенностью, заставил насторожиться Коммуну. После случая с Маратом неприкосновенность народных представителей нарушалась уже второй раз! Не было ли это опасным для Жиронды прецедентом, который мог обрушиться на ее же голову? Кроме того, арест Эбера, которому вменяли в вину его статью, направленную против жирондистов, являлся прямым покушением на свободу печати.

25 мая депутация Коммуны, явившаяся на заседание Конвента, потребовала немедленного освобождения Эбера. За Коммуной стояли революционные секции Парижа. И вот тогда-то разыгралась ничем не спровоцированная сцена, которая, произведя крайне тягостное впечатление на столицу, значительно ускорила ход событий.

Встал Инар, один из наиболее горячих и злобных лидеров жирондистской партии. Он занимал в эти дни место председателя Конвента. Его лицо перекосила гримаса. Его голос дышал сдержанной яростью.

— Слушайте истину, которую я скажу вам. Франция избрала нашим местопребыванием Париж… Если бы на нас попытались покуситься, то заявляю вам именем всей Франции…

— Да, да, да, именем всей Франции! — закричали хором депутаты-жирондисты, вскочив со своих мест.

— Да, заявляю вам именем всей Франции, что Париж был бы… уничтожен.

На мгновенье Конвент оцепенел. Потом с верхних скамей раздались гневные крики протеста. Вскочил Марат. Подняв руку по направлению к Инару, он воскликнул:

— Председатель! Оставьте занимаемое вами место! Вы трус, вы позорите Собрание!

Подождав несколько секунд, Инар мрачно продолжал при бешеных рукоплесканиях жирондистов:

— Скоро придется искать на берегах Сены то место, где стоял Париж…

Подобная выходка не могла сойти им с рук, тем более что почти в это же время в Якобинском клубе было оглашено письмо Верньо к жителям Бордо, в котором говорилось: «Мужи департамента Жиронды! Будьте наготове: если меня вынудят к тому, я призову вас с трибуны, чтобы вы шли защищать нас и отмстить за свободу истреблением тиранов. Нельзя терять ни минуты. Если вы проявите должную энергию, вы силою приведете к миру тех людей, которые вызывают междоусобную войну».

Итак, жирондисты откровенно развязывали гражданскую войну. По их почину в Париж летели многочисленные адреса из Марселя, Лиона, Версаля, Авиньона, Нанта, Бордо, адреса, угрожавшие монтаньярам и парижскому плебсу; их комиссары в Вандее не столько боролись с мятежом, сколько ему потворствовали; их друзья в Лионе, Тулоне и других городах юга готовились кровью патриотов залить ненавистную им революцию! А в это же время в Париже их агенты формировали отряды из населения буржуазных секций, чтобы окружить Конвент лесом штыков!

Все это привело к тому, к чему и должно было привести. Поднялся народ. Простые люди Парижа не желали оставаться пассивными зрителями борьбы, готовившей им новые цепи. Державный сюзерен, разрубивший гордиев узел 14 июля и 10 августа, снова поднимался во весь свой богатырский рост и брал инициативу в свои руки.

Первым очагом восстания стал епископский дворец, в котором собирались «бешеные». Большинство секций прислало во дворец своих уполномоченных. После бурного совещания было решено прибегнуть к «чрезвычайным мерам». Слова «восстание» старались избегать, но всем было хорошо понятно, о чем идет речь.

В епископском дворце был сформирован новый организационный центр — Революционный комитет. Комитет поспешил наладить связь с Парижской коммуной. Начались переговоры об установлении единства действий.

Такие вожаки Коммуны, как Шомет, были настроены очень решительно. Однако, соглашаясь с «бешеными», что жирондисты стали опасны для революции, Коммуна так же, как и Якобинский клуб, вначале сомневалась относительно целесообразности немедленного применения «чрезвычайных мер». Демократы-якобинцы не хотели нарушить неприкосновенность депутатов Конвента, полагая, что путем мобилизации революционных сил и морального давления можно будет мирным путем лишить жирондистов руководящей роли в Конвенте. Одним из вдохновителей этого плана был Робеспьер.

Неподкупный оставался верен себе. Он, которому давно уже стало ясно, что жирондистские лидеры должны быть устранены из Конвента, он, который столько раз изобличал их, а в апреле поставил на них крест своим обвинительным актом и разгромом их идейной программы, он, который в начале мая протянул руку «бешеным», он все еще продолжал сомневаться и в своих выступлениях 8 и 12 мая в Якобинском клубе предостерегал народ от решительных действий.

— Вы может быть думаете, — говорил он 8 мая, — что вам следует поднять бунт, придать своим действиям вид восстания? Ничуть; врагов наших надо искоренять путем закона. Очень возможно, что не все члены Конвента одинаково любят свободу и равенство, но большее число их решилось поддерживать права народа и спасти республику. Часть Конвента, пораженная гангреной, не помешает народу бороться с аристократами…

Был ли Максимилиан принципиальным противником восстания? Отнюдь нет. Об этом говорит факт союза якобинцев с «бешеными». Это ясно из слов самого Неподкупного. Так, еще в феврале, во время продовольственных волнений, он не возражал против возможности восстания, но указывал, что, поднимаясь, народ должен иметь достаточно серьезные перспективы.

— Я не хочу сказать, что народ не прав, но когда народ восстанет, не должен ли он иметь достойную себя цель?.. Народ должен восстать, но не для того, чтобы набрать сахару, а для того, чтобы уничтожить негодяев…

Таким образом, Робеспьер не исключал восстания, напротив, признавал, при известных условиях, его желательность и даже необходимость. Почему же он стремился оттянуть решительный час? Несомненно, по тем соображениям, что в данный момент не видел еще наличия этих условий. Осмотрительный и осторожный, не любивший без нужды выходить за рамки закона, Максимилиан всегда считал восстание самым крайним средством, к которому нужно прибегать, когда все другие возможности полностью исчерпаны. Исчерпаны ли они сейчас? В этом он не был уверен. Податливость Конвента, согласившегося утвердить максимум вопреки жирондистам, казалось, намекала на возможность освободиться от «государственных людей» легальным путем. К тому же, по мнению Робеспьера, восстание следовало начинать лишь тогда, когда можно было с наибольшим вероятием рассчитывать на успех. В свое время он протестовал против демонстрации 20 июня, считая, что накануне восстания, низвергнущего монархию, не следует даром растрачивать народные силы. Точно так же и теперь он не хотел половинчатых выступлений, возмущений, которые могли остановиться на полдороге. А до тех пор, пока жирондисты ориентировались на серьезную поддержку со стороны части парижан, не говоря уже о провинциалах, до тех пор, пока ненависть к ним народа не дошла до максимального предела, можно было опасаться именно незавершенности начавшегося восстания. Свергнуть партию, прочно утвердившуюся у власти и опирающуюся на изрядные силы парижской и главным образом провинциальной буржуазии, а также на значительную часть обманутого народа в департаментах, было не таким уж простым и легким делом. Быть может, это окажется не менее трудным, чем свергнуть монархию! И Максимилиан, колебавшийся накануне 10 августа, естественно, колебался и теперь.