Максимилиан признавал справедливость подобных доводов, но поддавался им нехотя. Однако его настойчивая сестрица действовала с таким жаром и упорством, что в конце концов добилась своего. Была снята квартира на улице Сен-Флорантен, и Робеспьеры не замедлили в ней водвориться. Шарлотта приложила все старания, чтобы обеспечить Максимилиану надлежащий уход. Тщетно! Трибун скучал и тосковал о том, что было им так неблагодарно оставлено. В конце концов он даже прихворнул.

Когда мадам Дюпле узнала об этом, она, подобно разъяренной фурии, нагрянула на улицу Сен-Флорантен. Вот как! Здесь так много говорят, а охранить покой и здоровье великого человека не могут! Разгневанная почтенная дама пускает множество злобно отточенных стрел в сердце своей соперницы. Новая ожесточенная борьба между женщинами — и объект этой борьбы оказывается вновь в своей каморке на улице Сент-Оноре. Надо ли говорить, что теперь его окружили еще большими заботами и любовью, чем прежде? Надо ли говорить, что теперь он отсюда никогда и никуда уже больше не уедет? Да, в горькие дни и часы, когда его обливает грязью Луве, когда его предает Петион, когда звено за эвеном разматывается ржавая цепь «Робеспьериады», здесь, в этой дружной семье, среди преданных сердец он найдет забвение и покой, столь необходимые для напряженной борьбы.

Но ничто не проходит бесследно. Медленными планомерными усилиями можно свернуть столетний дуб. Вода, падающая по капле, долбит камень. Судорожная злоба и клевета в течение трех с лишним лет, впивавшиеся в мозг и сердце, незримо делали свое дело, а кампания мая — июня и сентября — октября подвели роковой итог. К концу этого, столь богатого событиями 1792 года Максимилиан Робеспьер был уже не тем, каким видели его современники в начале революции. Внутренне в отношении своих принципов и идеалов он оставался, правда, по-прежнему Неподкупным, Непреклонным, Непоколебимым — здесь ничто не могло его изменить. Но взгляните на его внешность, попробуйте присмотреться повнимательнее к его характеру.

Вот он идет между рядами депутатских мест, пробираясь к трибуне. Он бледен до синевы, его светлые глаза полузакрыты, лицо нервно подергивается. На лбу — две пары очков: зрение непоправимо ослаблено. Его улыбка, если она изредка появляется, кажется принужденной, мягкое от природы выражение лица испорчено налетом озлобленности.

Когда-то он был добродушен, доверчив, общителен. А как он заразительно смеялся! Теперь никто более не слышал его смеха. Враги корили его подозрительностью. Да, он стал подозрительным до болезненности, но кто же был тому виной?

Он не строил никаких иллюзий относительно своей судьбы. Он знал, что погибнет смертью мученика, и, казалось, жаждал этой смерти. Подобная мысль, во всяком случае, проскальзывает в некоторых его письмах и речах. Но о чем он не помышлял никогда — это об отступлении. Биться до конца, если нужно для пользы дела, погибнуть, но добиваться осуществления своих идеалов. Жить свободным или умереть! Этот девиз революции был и его девизом.

И вот теперь, измученный, но не отступивший, только что одержав победу, он готовился к новой, еще более трудной и жестокой борьбе.

Наиболее острая и принципиальная борьба вскоре разыгралась вокруг вопроса о судьбе низложенного короля. Именно в этой борьбе монтаньярам удалось взять решительный верх над жирондистами в Конвенте, и именно в этой победе особенно значительную роль сыграл вождь монтаньяров — Максимилиан Робеспьер.

Решив судьбу монархии, восстание 10 августа не решило судьбы бывшего монарха. Между тем, не покончив с этим, нельзя было ни закрепить успехов революции, ни двигаться дальше.

Если монтаньяры, продолжая идти вперед, ясно сознавали, что жалкая фигура Людовика XVI является ненужным препятствием, которое должно быть безжалостно устранено, то жирондисты, предпочитая пятиться назад, напротив, с самого начала прилагали все усилия, чтобы любою ценой сберечь низложенного монарха. По верному замечанию Робеспьера, жирондисты были республиканцами при монархии и монархистами при республике. Боясь как огня дальнейшего развития революции, они не хотели сжигать за собой мосты и смотрели, на Людовика XVI как на удобный рычаг, всегда годный к повороту или, во всяком случае, к закреплению на месте. Боясь, разумеется, открыто признаться в этом, они стремились, используя любую возможность, оттянуть разрешение вопроса о короле, с тем чтобы в конечном итоге спасти его. Позиция жирондистов в отношении короля выявилась буквально в первые часы восстания 10 августа. Король под давлением масс был отрешен от власти, но… временно (!), ему с семьей в качестве резиденции отводился Люксембургский дворец (!!). Только 12 августа Коммуна своей властью отменила это решение и заключила бывшего короля в Тампль. Людовик стал узником Тампля, и ему теперь ничего более не оставалось, как ждать суда и приговора. На полтора месяца после этого о короле, казалось, забыли. «Государственные люди» были бы не прочь и вообще положить королевское дело под сукно, но это оказалось невозможным.

1 октября депутация от Комитета надзора Коммуны представила Конвенту ряд важных документов, свидетельствующих о том, что бывший король имел тайные сношения с эмигрантами и иностранными дворами, а также истратил около полутора миллионов ливров на подкуп депутатов Законодательного собрания. Депутация рекомендовала незамедлительно приступить к следствию, и Конвент вынужден был согласиться с ее доводами. 6 октября от имени специальной комиссии Конвенту был представлен доклад, насыщенный цифрами и фактами, который полностью изобличал Людовика как вероломного нарушителя конституции и врага французского народа. Однако конституция 1791 года гарантировала королю неприкосновенность. Казалось бы, после разоблачения преступлений двора всякий вопрос о неприкосновенности должен отпасть сам собой. Но не тут-то было! Лидеры жирондистов стали доказывать невозможность осуждения преступлений бывшего короля в силу того, что, совершая их, он пользовался гарантированным конституцией правом. И вот жирондисты, вспомнившие Барнава и его друзей, навязали Конвенту прения по вопросу о королевской неприкосновенности. 13 ноября жирондист Мориссон выступил с тщательно подготовленной речью. Оратор начал с «величайшего негодования», которое-де его обуревает «при мысли о всех изменах и преступлениях Людовика XVI» и которое побуждает «заставить это кровожадное чудовище искупить свои злодеяния в самых жестоких муках…». Однако, умело жонглируя юридическими терминами, Мориссон приходит к заключению, что особа короля… священна и неприкосновенна!!!

«Людовик XVI может пасть только под мечом закона, — заканчивает оратор, — закон безмолвствует, а следовательно, мы не имеем права его судить».

Пламенная речь Сен-Жюста, в которой он доказывал, что короля нужно судить как врага, не вдаваясь в излишнюю формалистику, была ответом на выпад жирондистов. Сен-Жюста поддержал один из видных представителей Горы — Грегуар.

Жирондисты пытались увернуться от прямых ударов. Теперь они выдвинули тезис о том, что для деспота низложение хуже смерти. Оставить тирана в живых, вырвав у него когти, — не худшее ли это наказание для тирана? Унижение и позор низложенного короля, обреченного влачить жалкое существование среди свободного народа, — не живой ли это урок народам и правителям?.. А если так, то суд над королем кончается с его низложением.

Вместе с тем на случай, если вся эта демагогия не даст результатов, — а этого можно было очень и очень опасаться, — жирондисты стремились использовать и всякий повод для прямого оттягивания суда. Когда на следующих заседаниях были прочтены многочисленные адреса из департаментов, в которых, наряду с требованием наказания короля, слышались жалобы на крайне тяжелое экономическое положение, на голод и дороговизну, и когда вслед за тем стало известно о ряде волнений в провинции, депутаты Жиронды были явно не против, чтобы немедленно заняться экономическими’ вопросами, а дело короля пока отложить.