Пославший вас народ санкционировал все наши действия — ваше здесь присутствие служит тому доказательством. Он не поручал вам окинуть суровым, инквизиторским взором факты, ознаменовавшие собою восстание: он уполномочил вас упрочить при помощи справедливых законов свободу, которую это восстание ему вернуло. Мир и потомство увидят в этих событиях лишь те священные побуждения, которые ими руководили, и те великие результаты, которые ими достигнуты…

Объясняя и оправдывая народное правосудие над арестованными реакционерами в дни 2–5 сентября, оратор напоминает, что тогда сам жирондистский министр внутренних дел Ролан одобрял действия народа, называя их осторожными и справедливыми.

Робеспьера удивляет неожиданная чувствительность его собратьев по Конвенту, оплакивающих казненных народом роялистов и фальшивомонетчиков.

— Побережем наши слезы для более потрясающих бедствий. Оплакивайте сто тысяч патриотов, павших жертвою тирании; оплакивайте граждан, испускающих последний вздох под своими пылающими кровлями; оплакивайте сынов наших граждан, убитых в колыбелях или на руках своих матерей. Разве у вас нет братьев, детей, жен, взывающих о мщении?..

И тут Робеспьер обращает взор прямо на своих врагов. Он бросает им предостережение, всей значимости которого они пока что не хотели да и не могли понять и о котором им придется вспомнить незадолго до того, как их головы падут под ножом гильотины.

— Но подумайте о самих себе; взгляните, как неумело вы запутываетесь в своих собственных сетях. Вы уже давно стараетесь вырвать у Собрания закон против подстрекателей к убийству — пусть он будет издан. Кто же будет первой его жертвой? Не вы ли, так смешно клеветавшие на меня, будто я стремлюсь к тирании? Не вы ли, клявшиеся Брутом, что умертвите тиранов? Итак, ваше собственное признание изобличает вас в том, что вы призываете всех граждан убить меня. Разве я не слышал с этой самой трибуны криков ярости в ответ на ваши поучения? А эти прогулки вооруженных людей, которые свидетельствуют о неуважении к закону и авторитету властей? А эти крики, требующие голов некоторых народных представителей, в которых к проклятиям по моему адресу присоединяются похвалы вам и апология Людовику XVI? Кем они вызваны? Кто вводит народ в заблуждение? Кто возбуждает его? И вы еще говорите о законах, о добродетели, об агитаторах!..

Однако, сделав этот намек на будущее, оратор в заключение подчеркивает, что сам он далек от низменного чувства личной мести. Нет, он не собирается отвечать преследователям их презренным оружием. Он хочет лишь мира и свободы, и во имя этих принципов он готов пожертвовать не только своей репутацией, но и своей жизнью.

Речь Робеспьера была выслушана при напряженном внимании всей аудитории. Ни один противник вопреки обычному не рискнул прервать его. Вот сидят они, Верньо, Бриссо, Жансоне, хмурые, задумчивые, с опущенными головами. Их тактика опять потерпела поражение, Неподкупный опять победил их, и не только победил: он их унизил, не прибегая к ругани, он их устрашил, не прибегая к угрозам.

Едва оратор кончил, как раздались столь громкие проявления восторга, столь бурные аплодисменты, что председатель долгое время не мог установить порядок. Несчастный Луве — недавний триумфатор, к которому Робеспьер отнесся с полнейшим презрением, — пытался взять слово, но этого сделать ему не удалось. Вдруг нетерпеливо вскочил горячий Барбару, ярый ненавистник Максимилиана. Он требует слово, он вопит, стремясь перекричать аплодисменты галерей, он задыхается от злобы. Но его не хотят слушать. Тогда он сбегает вниз к решетке Конвента. Слушайте!

Он собирается сделать новый донос на Робеспьера! Он готов подписать этот донос, он готов его высечь на мраморе! Но его все же не слушают: одни делают жесты удивления, другие возмущаются, третьи смеются… Какой позор! Барбару, иссушенный своим порывом, сникший, возвращается на место. Победа полная! Большинство собрания — пускай ненадолго — на стороне Неподкупного!

Капля горечи отравляет радость победы. Старый друг Робеспьера, его соратник в течений почти трех лет, бывший мэр Парижа Жером Петион подготовил речь к заседанию 5 ноября. Он не смог ее произнести из-за возбужденного состояния Конвента, он ее напечатал.

До этого момента Петион, давно уже склонявшийся к жирондистам, крепился; в бурные дни мая — июня он старался примирить Бриссо и Робеспьера. Теперь, наконец, его прорвало. В своей речи он прежде всего стремился снять с себя всякую ответственность за 20 июня, 10 августа, 2–5 сентября. Он восхвалял Бриссо и оплевывал Марата. Что же касается Неподкупного, то бывший друг не поскупился на черные краски, давая ему характеристику. Он изобразил Робеспьера подозрительным и вместе с тем не прощающим ни малейшего подозрения, слишком склонным превозносить свои заслуги, не терпящим противоречия, жаждущим аплодисментов и гоняющимся за преклонением народа. Отсюда мысль о диктатуре вне зависимости от того, желал или не желал таковую сам Максимилиан.

«…Как непостоянны дела человеческие, дорогой Петион, — отвечал Неподкупный своему прежнему единомышленнику, — коль скоро вы, недавно мой собрат по оружию и самый мирный человек, являетесь неожиданно самым ярым из моих обвинителей?..

…Своим новым друзьям, жирондистам, вы пожертвовали своей славою; дай бог, чтобы вы сохранили по крайней мере свою добродетель!..»

Но добродетель в подобных условиях сохранить трудно.

И Максимилиан с удивительной тонкостью намечает разницу в главном, отделяющем его, тоже осторожного и осмотрительного, от его бывшего соратника, которого народ когда-то называл «неподкупным законодателем».

«…Случается, что человек, казавшийся республиканцем в то время, когда не было республики, перестает быть им, когда республика существует. Он готов был принизить то, что стояло выше его, но сам не хочет спуститься с той высоты, на которую он вознесен. Он любит лишь те революции, в которых он является героем, и не видит ничего, кроме анархии и беспорядка там, где он сам не управляет. Народ считается им бунтовщиком, если народ победил без него…»

«…Избавимся, дорогой Петион, от этих позорных слабостей…»

Да, печально разочаровываться в близком человеке, еще печальнее, когда покидает старый друг. Это был первый, но — увы! — не последний. Сколько еще раз придется пережить Максимилиану боль разрыва с теми, кто казался ему самым близким, самым дорогим, связанным с ним самыми неразрывными узами.

В эти дни, когда разрываются старые связи, он все более и более привязывается к своей новой семье, к своему новому дому. Правда, и здесь не обходится без конфликтов, подчас неприятных и тягостных. Он живет в семье Мориса Дюпле вместе со своим младшим братом, тоже членом Конвента. Сюда еще раньше, покинув родной Аррас, приезжает их сестра Шарлотта. Она видит, какой любовью окружен ее великий брат. Она наблюдает, с какой заботой опекает его домовитая мадам Дюпле, с каким вниманием прислушиваются к каждому его слову дочери столяра. А старшая, Элеонора, не питает ли она к Максимилиану чувств более нежных и глубоких, чем остальные? Трибун, погруженный о свои дела и думы, быть может, и не замечает этого. Но ревнивый глаз Шарлотты улавливает каждую мелочь. Ах, вот как! Ее дорогого брата, который теперь стал одним из самых знаменитых людей в стране, они, эти глупые Дюпле, хотят прибрать к рукам! Они держат его нахлебником и готовят приманку в лице своей старшей дочери! Пропусти момент — и все! Ловушку захлопнут! Но нет. Она-то видит и понимает достаточно хорошо, она не допустит подобного конфуза.

И вот начинается домашняя женская война, объектом которой становится человек, сотрясающий троны и партии. Как известно, от великого до смешного один шаг. Непреклонный и непоколебимый в большой политике, в семье, среди женщин Максимилиан хуже малого ребенка. Он робок и покорен, он не хочет обидеть никого из тех, кто его любит. Шарлотта с жаром доказывает, что Максимилиану при его положении просто неприлично находиться в роли приживальщика. Занимаемый им высокий пост обязывает его иметь собственную квартиру, и найдет ли он себе лучшую домоправительницу, чем она, его любящая Шарлотта, которая готова ради него отказаться от личной жизни и всю себя посвятить заботам о его очаге!