С другой стороны, политика якобинской диктатуры, хотя она и опиралась на поддержку широких народных масс, не могла, разумеется, полностью удовлетворить всех требований бедноты. Установив максимум на цены, правительство одновременно декретировало и максимум на заработную плату рабочих, что лишало последних всяких надежд на улучшение жизненного уровня и ослабление эксплуатации. Этому содействовало также сохранение в силе старого антинародного закона Ле-Шапелье, запрещавшего рабочим объединяться для защиты своих интересов.
Крайне тяжелым оставалось и положение деревенской бедноты. Прежнее феодальное рабство было ликвидировано. Однако за годы революции успела вырасти и окрепнуть новая зажиточная верхушка, сумевшая приобрести земли и заместить прежних феодальных властителей села. Якобинское правительство и его агенты на местах не могли защитить тружеников деревни, напротив, жестко требовали от них выполнения обязательств, налагаемых государством. Классовая борьба в деревне все более обострялась.
В подобной обстановке якобинский блок не мог сохранять даже внешнего единства. От его руководящей, робеспьеристской части все более и более отчетливо отделялись правая и левая фракции, выступающие со своими требованиями и готовые стать на путь непримиримой борьбы.
Правые в дальнейшем получили прозвище «снисходительных» или «модерантистов». Это были лидеры новой, хищнической, спекулятивной буржуазии, возникшей в ходе революции, вполне удовлетворенной ее завоеваниями и больше всего на свете боявшейся ее продолжения.
Признанным лидером «снисходительных» был Дантон. В прошлом у Дантона имелись значительные заслуги перед революцией; об этих заслугах Робеспьер и его соратники долго не могли забыть. Однако Дантон никогда не отличался политической чистоплотностью. По мере того как складывалось и росло его личное состояние, Дантон становился все большим адвокатом собственников. Именно по его призыву Конвент на первых своих заседаниях провозгласил, что «всякого рода собственность — земельная, личная, промышленная — должна на вечные времена оставаться неприкосновенной», именно по его настоянию Конвент декретировал смертную казнь за предложение «аграрного закона». В душе Дантон никогда не был врагом Жиронды, искренне желал примирения с ее лидерами, и только обструкционистская политика последних помешала этому примирению.
Характерной особенностью Дантона был его великий оппортунизм, его умение всегда и ко всему приспособиться.
Враг революционного правительства, сколько раз он лицемерно защищал его, маскируя свои истинные позиции настолько тонко, что вводил в заблуждение даже хорошо знавшего его Неподкупного. Дантон своим показным добродушием, видимой широтой натуры и незаурядным красноречием покорял сердца. Но он умел отыгрываться на спинах своих сторонников. Умел в решительные моменты остаться в тени и выставить на линию огня других. Загребая жар руками своих соратников, он, когда те попадали под удары, никогда не спасал их. Осенью 1793 года Дантон уехал в свое поместье в Арси-сюр-Об. Он целиком ушел в частную жизнь, однако, поддерживая регулярную связь со своими единомышленниками в Париже, продолжал руководить их борьбой.
Самым близким в это время к Дантону человеком был Камилл Демулен. Демулен мог также гордиться своим революционным прошлым. В прежние годы этот пылкий и остроумный журналист много поработал на благо отчизны. Но не было, пожалуй, другого, столь легковерного, неустойчивого, сгибающегося под ветром и, по существу, беспринципного сына революции, чем капризный и избалованный успехом Камилл. У Демулена всегда оказывался кумир, на которого он молился и в котором впоследствии разочаровывался. Такими кумирами были Мирабо, Шарль Ламет, Барнав, Робеспьер, наконец Дантон. Последний «кумир» оказался роковым для своего поклонника.
Робеспьер искренне любил Демулена, помня его со времени коллежа Людовика Великого. Он прощал Камиллу многое из того, чего не простил бы никому. Он казался даже готовым — случай беспрецедентный — на какой-то момент поступиться ради Камилла своими принципами. Все оказалось тщетным.
Третье место в группе «снисходительных» принадлежало одному из создателей республиканского календаря, Фабру д’Эглантину. До революции Фабр был провинциальным актером и за свою игру в Тулузе получил некогда премию в виде золотого шиповника (эглантин), название которого присоединил к своему имени. Потом он сделался секретарем судебного ведомства, затем вдруг стал заниматься подрядами. Робеспьеру было известно, например, что, взяв подряд на изготовление десяти тысяч пар солдатской обуви (которую он изготовил из негодного сырья), Фабр сумел заработать на них вдвое против стоимости заказа. Отсюда начинался его материальный успех. Вскоре он окружил себя роскошью, завел экипаж, без счета тратил на свою любовницу и разные прихоти. Он сблизился с Дантоном, стал его секретарем и для видимости начал заниматься драматургией. Впоследствии, когда ему указывали на сказочно-быстрый рост его состояния за годы революции, Фабр имел наглость утверждать, что состояние ему дали его пьесы, кстати говоря, весьма посредственные.
На упрек в том, что он окружил себя роскошью, Фабр отвечал: «Я всею душой люблю искусство. Я пишу красками, рисую, занимаюсь лепкой, гравированием, пишу стихи, написал в пять лет семнадцать комедий. Мое жилье отделано собственными моими руками. Вот моя роскошь». Этот «любитель искусств» был хитрым и тонким интриганом. Прячась, как и Дантон, за спины других, он ждал благоприятного момента, чтобы взять наиболее жирный кусок. «Он играл, — говорил о Фабре Сен-Жюст, — на умах и сердцах, на предрассудках и страстях, как композитор играет на музыкальных инструментах». В своей практической деятельности Фабр был связан с кучей темных дельцов, однако долгое время умело сохранял свое алиби, всегда пряча концы в воду и ведя демагогию в стиле Дантона.
Другие деятели, примыкавшие к «снисходительным», по своему политическому и моральному уровню стояли на одной ступени с Фабром, а то и ниже его. Так, видный дантонист Делакруа почти неприкрыто занимался грабежами во время своей командировки в Бельгию. Бывший член Комитета общественной безопасности Шабо, часто выступавший с трескучими речами в Конвенте, человек, развращенный до последней степени, был ажиотером и игроком; он участвовал в попытках к спасению короля, за что получил от иностранцев сумму в пятьсот тысяч ливров; он не пренебрегал самыми темными махинациями, участием в явных заговорах против родной страны, если эти махинации и заговоры давали солидный барыш. От Шабо не отставал его приятель Базир. Многие дантонисты, как Филиппо, Бурдон, Тюрио, тот же Шабо и другие, подвизались на поприще распространения клеветы.
До зимы 1793 года «снисходительные» не рисковали открыто выступать против революционного правительства. Напротив, Дантон, чувствуя слабость своей позиции, неоднократно поддерживал Робеспьера и даже левых якобинцев. Поздней осенью и зимой положение круто изменилось. Значительные перемены прежде всего произошли в самом левом фланге якобинского блока, занимавшем все более непримиримые позиции по отношению к дантонистам.
Левые якобинцы, возглавляемые Шометом, играли большую роль в событиях лета — начала осени 1793 года. Унаследовав идеи «бешеных», выступив в качестве глашатаев самых широких слоев тружеников города и деревни, они первыми поставили террор в порядок дня и своим мощным натиском содействовали быстрому формированию революционного правительства. Глава этого правительства, Максимилиан Робеспьер, хотя лично и не симпатизировал Шомету, но, понимая правильность пути, избранного левыми якобинцами, в основном следовал этим путем. Однако с ноября — декабря 1793 года от левых якобинцев стала все более и более отделяться значительная группа лидеров во главе с Эбером, заместителем Шомета по должности прокурора Коммуны. Эта группа, начинавшая играть роль самостоятельной фракции, во многом была близка к левым якобинцам, усвоив в общей форме основные их лозунги и требования. Однако между ними были и существенные различия. Главное из этих различий заключалось в принципиально противоположном отношении к революционному правительству якобинской диктатуры: если Шомет, бывший одним из инициаторов организации этого правительства, оказывал ему самую горячую поддержку, то Эбер сначала тайно, а затем и явно боролся против него, считая нужным низвергнуть не только дантонистов, но и робеспьеристов. Это кардинальное расхождение приводило, в свою очередь, и к целому ряду других, более частных противоречий.
