«Всё зависит от условий, места и времени», — читал я отчёркнутые слова, и Юрочка следил за выражением моего лица. Когда я дочитал, он сказал: «ВСЁ. Понял?..»

Цитатой он пришиб меня, как оглоблей.

Выходит, бейся над собой не бейся, а попадёшь в другие условия, и всё? Всё, что в тебе воспитали или ты сам в себе воспитал, всё это, как пух с одуванчика: дунули — опять голенький? Начинай сначала?! Среди умных — ты умный, среди воров — вор, среди дураков — дурак? Но если я уже был умным, я не могу стать дураком?! Наоборот — могу. А надеть шкуру и снова стать дикарём — не могу!

Нет, обстоятельства не могут быть сильнее человека. Я даже вот о чём подумал. Я — на охоте. Полез в болото за уткой, и болотина всосала меня. По Юрке — я должен замереть и ждать, когда изменятся обстоятельства: или разыщут меня, или болото высохнет. Буду я ждать? Чёрта с два! Пока хоть палец торчит, пока зубы могут за что-нибудь ухватиться, буду драться за себя! Да и сам Юрка в болоте сидеть не будет. Для сосны это, может, и так. Для неё условия — вопрос жизни. А человек способен понимать, выбирать, способен изменять то, что не по нему. Нет, человек выше обстоятельств! И Сталин, говоря об условиях, месте и времени, наверное, думал о другом. Надо проверить силу обстоятельств. На себе.

Сегодня 5 октября, ближе к ночи. НЕЗАВИСИМО ОТ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ, я должен пройти через лес до пересечения просек (квартальный столб 74–75/91-92). Два километра туда, два обратно. БЕЗ ОРУЖИЯ. Выход 22.00. Чтобы иметь цель и лишить себя отговорок, три часа тому назад, когда уже смеркалось, я воткнул в квартальный столб свой кинжал с рукоятью из ножки косули, одну из самых дорогих для меня вещей, подарок старого уральского охотника Сергея Львовича Ушакова. Если обстоятельства окажутся сильнее меня, и я струшу, я потеряю кинжал — на рассвете просекой пройдут лесорубы. И мне будет больно. На всю жизнь больно!..

Сейчас 9 ч. 30 м. За окнами темень. Начался дождь. Отец читает. Мама шьёт. В комнате топится печь. Дверка приоткрыта. Сухие, охваченные пламенем дрова уютно, потрескивают. И никуда не хочется идти.

Выхожу, как есть в курточке, чтобы не обратить на себя внимания.

Ну вот дописываю. Зубы ещё стучат от холода и переживаний. Однако по порядку.

Бывать в лесу ночью, одному, мне ещё не приходилось. И вот честно: никогда не думал, что ночь и лес так страшны. Днём я всё вижу, знаю каждый голос, будь то зверь или птица. И оттого, что я вижу и знаю, страха нет. А тут, в ночи, как в погребе, меня обливает дождь.

И лес, наглухо запахнутый, чёрный и дикий, гудит и воет на меня, как на чужого! Все мои чувства как будто встали на дыбы, я беспомощно стоял на краю посёлка и не решался переступить страшную черту. А лес шумел и плескался водопадным плеском, и я понимал, зачем мне надо покинуть огни посёлка и броситься в холод и мрак, в о мутную неизвестность осенней ночи?!

Волосы мои намокли, по лицу и за ворот стекал дождь, куртка прилипла к спине. Я чувствовал: ещё пять, десять минут бездействия, и я побегу домой. И торжествовать тогда буду не я, торжествовать будут ночь и Юрочка.

Я прижался мокрой спиной к сосне и заставил себя думать. Я мысленно шёл туда, где на пересечении просек стоял нужный мне квартальный столб. Воображением мне удалось раздвинуть тьму. И когда мысленно я перепрыгнул знакомый ручей и под увешанными мхами, бородатыми сучьями наконец-то прошёл сумрачное, даже днём пугающее меня еловое урочище, я почувствовал, что теперь могу войти в лес. Я шёл короткими настороженными шагами, но шёл. Дорогу угадывал по едва заметным просветам между деревьями. Но чем дальше уходил от посёлка, тем труднее было идти: как будто пристегнули ко мне тугие резиновые вожжи, и каждый мой шаг до невозможности натягивал их. Я попытался бежать, но бугры корней подламывали мои ноги, я спотыкался, в конце концов, тяжко шлёпнулся в мокрую впадину у ручья. И в то же мгновение угрожающе вспыхнула тьма, я услышал быстрые грузные удары — кто-то тяжело бежал, охватывая меня.

Не помню, как очутился в посёлке: видно, те вожжи, что тянули меня, сработали в бешеном темпе. Моё сердце явно искало способ вырваться из груди, чтобы хоть раз-другой глотнуть воздуха, потому что сам я безнадёжно задыхался. До того безнадёжно, что не мог стоять, и опустился у изгороди, прямо на землю.

Так я сидел, приходил в себя, пока жаркий стыд за дикий свой страх не пронизал меня от ушей до пят.

Тогда я встал, сжал кулаки и зубы, всё во мне закаменело в упрямой решимости дойти. Я был в таком состоянии, что если бы меня рвали на куски, я всё равно бы шёл, пока не свалился мёртвым.

Но тут я сам остановил себя. «Нет, милый друг, — сказал я себе. — В таком состоянии, может, ты и дойдёшь, ничего не видя, не слыша, сжавшись перед ночью, как мышь перед котом. Твоё упрямство — тот же страх наоборот. В слепости и глухости над обстоятельствами не поднимешься! Давай-ка, милый друг, всё с начала…»

Даже в ту, трагическую, минуту я понимал, что должен не просто пройти — должен пройти хозяином по этой тьме. Только тогда я мог бы считать, что обстоятельства побеждены.

Я спросил себя: чего я боюсь? В лесу нет ни чертей, ни леших. Их вообще нет на земле? За них хохочет филин, кричит сова, стонет сохатый, подвывает волк. Но все эти звери и птицы сами боятся человека! Так чего же бояться мне?!

И я пошёл. По дороге зацепил ногой и поднял увесистую валежину, которая вполне могла бы сойти за дубину. Подержал в руках, отбросил, — свой путь я должен был пройти без оружия. Что говорить! — страх я чувствовал, но звуки слышал, и глаза мои были открыты. И когда впереди или сбоку что-то трещало и всё сжималось во мне, я не бежал. Останавливался, овладевал собой и шёл на треск, и узнавал, что и почему трещит. У ручья нарочно задержался, походил вокруг, попытался разглядеть следы, но чернота и дождь укрывали землю.

Я вышел к просекам и выдернул из квартального столба мокрый и холодный кинжал. Гул прокатывался по лесу, скрипели деревья, падали на землю капли, щёлкая по невидимым листьям. Я слышал гул леса и радовался своему спокойствию.

Домой шёл быстро, — не от страха, оттого, что продрог. В кухню вошёл мокрый. Мама всплеснула руками. Отец сердито взглянул и, пока я раздевался, вешал сушиться куртку, штаны, бельё, он молча ходил из угла в угол.

Я ничего не объяснял: мне казалось, ни мама, ни отец не поймут моей победы.

— Зинка! Подь сюда! — Капитолина высунулась из баньки, махала рукой. Пар валил из приоткрытой двери, клубился вокруг головы и голых рук.

Зинка Хлопова, притопывая ботиками, проскользнула в низкую дверь. Знала: когда Капка топит гужавинскую баньку, даже Васёнка не смеет туда войти! Бабы прямо-таки умирали от любопытства, говорили: Капка в баньке любовь колдует! Видели, и не раз, как, уже отмывшись, Капка выводила из баньки своего Гаврилу Федотовича. Могучего Гаврилу пошатывало, а Капка поддерживала его за спину и, как ребятёнка, утешала ласковыми словами. Видать видели, а разгадать Капкино колдовство не разгадали: оба оконца Капка плотно завешивала дерюжками, а тяжёлую дверь запирала на крюк.

Зинка, ожидая чудес, скинула пальто, торопясь, сняла фетровый берет, тряхнула высветленными перекисью, у плеч подзавитыми волосами. Даже со своим худым лицом Зинка могла бы сойти за красавицу, если бы не её тонкий нос, как будто кем-то в шутку оттянутый книзу. Вислый кончик носа и маленькие круглые глаза придавали её лицу острое куриное выражение. Зинка знала про свой нос и перед зеркалом заучила особенную улыбку. Улыбаясь, она приподнимала верхнюю губу и тем прихорашивала доставшуюся ей от рождения досаду. Сейчас Зинка улыбалась заученной улыбкой, хотя видела, что Капке не до неё.

Капка была в своей стихии. В прилипшем к мокрому телу старом платье она голиком скребла полок, и Зинка с завистью смотрела, как её могучие груди колышутся, вздувая платье.