Витька лежал тихо, поглядывал на Макара, слушал, как в печи трещали горящие поленья и тётка Анна переступала там, за печью, то звякала ковшом по ведру, то скребла кирпичный под, подвигая чугун к огню, порой не слаживала, стукала концом ухвата в печь. Витька слушал знакомые звуки проснувшейся избы и тоскливо думал, что там, за печью, могла хлопотать Васёнка…

Макар, подперев рукой лоб, напряжённо читал своё письмо. Витька из-под прикрытых век смотрел на Макара и тревожно ждал, когда придётся подняться и от домашнего тепла, от добрых людей отправиться по заснеженной дороге в далёкий неизвестный путь.

Макар положил ручку пером на пробку пузырька, сложил написанную бумагу.

— Поднимайся, брат. Мне на работу идти, — сказал он, как будто знал, что Витька не спит.

Витька молча оделся, не сразу узнал свои стоящие у стены сапоги: дырки на голенищах были залатаны, носы выправлены. Он взял в руки лоснящиеся ваксой сапоги, увидел, что и подошвы пришиты деревянными гвоздиками, и в каблуки врезаны железные подковки. Увидел всё это и вдруг, уронив сапог и закрыв руками лицо, заплакал. Слёзы текли, обжигали пальцы, он ладонью зажимал рот, стараясь задавить всхлипы, но всхлипы со стоном рвались из него. Сквозь слёзы Витька видел, как вбежала испуганная тётка Анна. Макар шагнул ей навстречу, обнял за плечи, увёл за печь.

Витька отплакал свою горечь, выжал из глаз последние слёзы, рукавом насухо вытер лицо. Надел сапоги, хмурясь, вышел в кухню.

Макар снял с вешалки полотенце, накинул ему на шею.

— Умывайся и — за стол, — сказал он, как всегда просто, как будто и не видел Витькиной слабости.

Поели молча, не спеша, но и не затягивая. Тётка Анна унесла посуду.

Макар, подтянутый, уже готовый к работе, подошёл к окну, поглядел на дорогу. Он как будто медлил начать разговор.

— Не передумал? — спросил он наконец.

Витька нахмурил бугры-надбровья, упрямо сказал:

— В город пойду…

Макар в досаде пристукнул по стеклу пальцами.

— Город, брат, палочка-выручалочка! И ты не такой уж готовый человек, чтобы в одиночку в городе начинать. Давай, брат, решать по-умному. Пойдёшь в химлесхоз, то не близко и не далёко, за день доберёшься. Есть там хороший человек, мастер Назар Петров. Вот передашь ему, — Макар из кармана пиджака вынул сложенное треугольником письмо. — Назар поможет. Главное — работу подыщет. Ну, как? Доверяешь?..

Витька взял из рук Макара письмо. Серый треугольник был по-солдатски прост и почти весь уместился на его ладони.

— Спасибо, Макар Константинович! — сказал Витька.

Макар шагнул к нему, сдавил сильными руками.

— А то оставайся?! У нас поживёшь… В МТС подучим на шофёра, а то и на тракториста! Всё не одному начинать… Как, брат? — Макар, волнуясь, сжимал Витькины плечи.

Витька с грустью оглядел Макарову избу, как будто ища в избе того, кто должен был бы здесь быть, кого так не хватало этим чистым бревенчатым стенам, этой аккуратно побеленной печи, и, опустив глаза, сказал:

— Нет, Макар Константинович! От дома близко… Спасибочко вам. За всё спасибо. Я пойду.

— Ну что ж! — сказал Макар.

Тётка Анна помогла ему надеть на плечи набитый под завязку мешок, перекрестила:

— С богом, сынок!..

Макар нахмурился.

— Бог не поможет, если сам — не человек! Пошли, Витя, провожу…

Под низким утренним морозным солнцем, по забелённому метелью полю они дошли до развилки дорог. Макар дружески тряхнул его на прощанье, сказал:

— Ну, держись, человек!

Они постояли и разошлись. Макар пошёл к МТС, Витька — по переметённому тракту в теряющуюся за лесами даль, туда, где ещё не ведал о нём старый мастер Назар.

— Ох, Елена Васильевна! Так рада вам! Проходите в дом!.. — Васёнка домывала крыльцо, но даже в полинялом платье с подоткнутым подолом и тряпкой в руке казалась праздничной. Похудевшее её лицо как будто светилось всегдашней добротой и приветливость, и Елена Васильевна теперь с убеждённостью подумала, что материнство добавило Васёнке привлекательности. На неё хотелось смотреть и смотреть.

— Нет, нет, Васёночка, — сказала она. — В такую жару в дом не хочется. Вы мойте, а я здесь, в тени, с вашей Лариской посижу.

— Посидите. Я враз кончу! — Васёнка ревниво глянула на дочь, сидевшую на траве, у поломанной берёзки, и схватилась мыть ступени.

И опять Елена Васильевна отметила, что и в торопливости её движения плавны, красивы, даже как-то певучи.

Лариска, голенькая, в трусичках, с тёмными, как у Васёнки, волосиками, что-то складывала из гладких оструганных палочек. Её выпуклый, как у матери, лобик и маленькие губы выражали такое старание, что Елена Васильевна, присев перед ней на корточки, рассмеялась. Лариска вскинула удивительной чистоты глазёнки, внимательно посмотрела, как будто не понимая, как можно смеяться, когда вот у неё не получается такая важная работа. И вздохнула совсем по-взрослому. Елена Васильевна достала из сумочки ярко раскрашенную деревянную матрёшку, поставила перед Лариской. Лариска зачарованно застыла, разглядывая матрёшку и не решаясь дотронуться до неё. Елена Васильевна разделила матрёшку, вытащила из неё ещё одну, поменьше, разделила вторую и третью, поставила рядком, и Лариска вдруг радостно хлопнула в ладошки. Она смеялась, захлёбываясь, и что-то лепетала, словно весенний воробушек. Елена Васильевна едва сдержалась, чтобы не затормошить эту милую девчушку — первородное чувство материнской причастности, пусть к чужому, но живому маленькому человеку охватило её.

Васёнка выбежала на солнце, выплеснула из ведра воду в яму, вырытую под изгородью, навесила на жердину тряпку, быстро умылась под рукомойником, висящим тут же, на столбе. Прибрала волосы, оправила платье, подхватила дочь на руки, пристроила на коленях и, радуясь близости родного тёплого существа, прижала Лариску к себе.

— Вся в вас. Вылитая мама! — сказала Елена Васильевна. Она любовалась Васёнкой и — боже! — в эту минуту завидовала её открытой бабьей радости. Она не подумала, что своим простодушием может обидеть Васёнку.

— А мы так хотели, — просто сказала Васёнка. — Верно, Лариска? — она крепко поцеловала её в яркую щёчку. — Ты спасибо тёте сказала? — Она ласкала дочь, и Лариска смеялась и держала перед собой обеими руками матрёшку.

— С какими заботами к нам, Елена Васильевна? — спросила Васёнка.

— Да вот, Васёночка, от Ивана Митрофановича иду. Просит, чтобы спектакль мы поставили к ноябрю. У меня времени совсем нет, а он — знаете ведь его! — уговорил!.. Приду, говорит, сам для Ивана Петровича хлебы испеку. Сколько времени буду печь, столько в клубе будете заниматься! И меня в свой кружок пишите, говорит. Для воспитательных ролей… Вот так говорил, говорил и уговорил! — Елена Васильевна рассказывала про Ивана Митрофановича, будто сердясь на него, но Васёнка с радостью ожидания видела, что она вовсе не сердится, что, напротив, ей приятно то, что Иван Митрофанович не может без неё обойтись.

— Теперь надо пьесу искать, — вздохнула Елена Васильевна, и Васёнка опять почувствовала, что это не вздох сожаления, а новые хлопоты, которые уже охватили Елену Васильевну. — Как, Васёна, вы сможете участвовать в спектакле?

— Можу, как не можу, Елена Васильевна! — с готовностью сказала Васёнка. — Вы бы только и Леонида Ивановича сговорили! Тогда, помните, в этой пьеске про неудачный день он милиционера играл? Ему протокол писать, а он всё под прилавок лезет, колбасу ломает и ест, ест. Стыд — роль-то забыл! Но смеху было!.. Зато потом, Елена Васильевна, не узнать его: ровно в чистом белье неделю ходил! И сговориться с ним лягко было. Как подействовало на него! Поговорите с ним?..

«Как всё до жуткости просто! — думала Елена Васильевна, слушая Васёнку. — Оказаться в одном доме с нелюбимым, наверное, даже неприятным ей человеком, спать с ним, терпеть, наконец, родить от него и теперь вот заботиться о том, чтобы он «в чистом белье ходил» — духовно приподнялся над своей примитивностью! И это Васёнушка, талант которой в каждом её движении, взгляде, слове, будь то на клубной сцене или здесь, с ребёнком на коленях. Она талантлива даже с тряпкой в руках! И рядом — Леонид Иванович?.. Что за сила заставила её простить обидчика, переступившего ей дорогу, и теперь верить в несбыточное, — увы, в несбыточное чудо?..»