Отец Баноуги, похоже, был с ней совершенно согласен. Он постоянно дотрагивался до ее руки и так энергично кивал, что со стороны складывалось впечатление, будто он говорит не с Джоанни, а с ее сиськами. Потом они начали смеяться и делали это так долго и громко, что Ларри отлично слышал их с тридцати метров. Над чем можно так смеяться в девять утра в воскресенье? Когда в Африке миллионы детей умирают от голода? Он уже собрался подойти и разрушить эту маленькую идиллию, но они расстались и без его помощи. На прощанье отец Нутоумби так проникновенно обнял Джоанни, что Ларри невольно припомнил историю из своего далекого детства.

Боже милостивый, подумал он, да это же вторая миссис Михалек! Похоже, эти двое уже готовы открыть видеосалон.

На протяжении всего разговора близнецы послушно стояли рядом с матерью — примерные маленькие ангелочки в белых рубашках с короткими рукавами и черных галстуках-бабочках, но стоило священнику повернуться к ним спиной, как они тут же принялись толкать друг друга и яростно о чем-то спорить. Со свойственной ей решительностью Джоанни быстренько навела порядок, взяла обоих мальчиков за руки и потащила их по тропинке, в конце которой притаился Ларри.

Увидев отца, мальчики завопили от восторга, вырвались из рук матери и понеслись к нему навстречу. Они виделись только накануне (Джоанни разрешала ему брать детей на всю субботу), но он уже успел истосковаться по ним, по производимому ими шуму, просто по их виду Так же было и когда прошлой осенью они начали ходить в подготовительный класс, и он все будние дни тоскливо слонялся по опустевшему и притихшему дому. Он поднял их в воздух, по близнецу под каждую руку, и неторопливо подошел к Джоанни. Приятно было на минуту представить, что у них все в порядке и они всей семьей весело проводят воскресное утро. Ради этого он охотно согласился бы каждое воскресенье ходить в церковь, если бы только там не надо было молиться Богу.

— Ну и ну, — усмехнулась Джоанни. — А вот и наш блудный сын.

Ларри подставил щеку для поцелуя, но она просто прошла мимо по направлению к площадке, вынуждая Ларри догонять себя. Это было непросто: Джоанни даже на каблуках ходила очень быстро, а у него под каждой рукой было по барахтающемуся и увесистому близнецу. Когда они подошли к машине, она уже успела отпереть свою «камри».

— А разве не полагается радоваться возвращению блудного сына? — спросил он, опуская мальчиков на землю.

Джоанни распахнула заднюю дверь:

— Мальчики, быстро в машину!

Близнецы покорились, но Грегори все-таки успел спросить у отца, будет ли тот завтракать с ними. Ларри с надеждой пожал плечами.

— Не сегодня, — отрезала Джоанни.

Под разочарованные вопли мальчиков она захлопнула заднюю дверь и с насмешливым восхищением покачала головой:

— Неплохо. Причастие и целая служба.

— Отлично выглядишь, — попробовал подлизаться Ларри. — Может, сходим куда-нибудь вечером, поговорим?

Она стиснула губы.

— Не мучай меня, Ларри.

— Я по тебе скучаю. Это что, преступление?

Джоанни могла быть очень жесткой, но надолго ее не хватало. Вот и сейчас она, кажется, собралась заплакать.

— Надо было лучше со мной обходиться, когда у тебя была такая возможность.

— Я стараюсь, детка. Разве ты не видишь?

— Я вижу, Лар. Просто ты немного опоздал.

Обойдя вокруг машины, она подошла к водительской двери, словно опасалась за свою безопасность.

— Могу поспорить, что священник сейчас рвет на себе волосы, — заявил Ларри.

Джоанни открыла дверь, но не спешила садиться. Она вздохнула, давая ему понять, что разговор ей уже надоел:

— Это почему же?

— Я видел, как он на тебя пялился, — ухмыльнулся Ларри. — Похоже, обет целомудрия его уже здорово достал.

Хоть Ларри и ходил в церковь Святой Риты всего третью неделю, он успел к ней привыкнуть и уже чувствовал себя здесь своим. Проскользнув на обычное место — четвертый ряд сзади, правая сторона, сиденье у прохода, — он кивком поздоровался с соседями. Вся компания была в сборе: дохлый парень с перхотью и жиденьким, надтреснутым баритоном, нервная леди средних лет с ингалятором для астматиков, висящим на цепочке на шее, старик с военной выправкой и седым ежиком на голове, который два прошлых воскресенья рыдал все время, пока шла проповедь, останавливаясь только затем, чтобы громоподобно высморкаться в грязный носовой платок.

Ларри выбрал это место на задах церкви не из солидарности с одинокими и отверженными, как можно было бы предположить, а потому что отсюда открывался прекрасный вид на Джоанни с мальчиками, всегда садящимися в десятом ряду от начала, облюбованном прихожанами с маленькими детьми. Ему нравилось ощущение власти, которое давала эта позиция: он мог их видеть, а они его — нет, хотя он был уверен, что Джоанни очень хочется оглянуться и проверить, здесь ли он, и не делает она этого только из гордости и упрямства. К счастью, мальчики подобной щепетильностью не страдали и постоянно оглядывались на него, по очереди и вместе, застенчиво улыбались или незаметно махали рукой. Ларри отвечал им, тайком поднимая большой палец.

Служба началась, и Ларри поднялся вместе со всеми прихожанами. Он с удовольствием отметил, что сегодня Джоанни пришла в брюках — черных и очень обтягивающих, без дурацких карманов, которые только портят вид сзади. Под брюки, вероятно, были надеты чудо-трусики, которые в точности выполняли рекламное обещание: «Ваше белье под одеждой станет невидимым!» (Если бы Ларри не знал об этой хитрости, он бы решил, что Джоанни решила вовсе обойтись без белья.) Во всяком случае, ее задница во всей своей красе была выставлена на его полное обозрение, и Ларри знал, что в ближайшие сорок пять минут у него будет немало возможностей с восторгом и благоговением созерцать ее. Правда. Папа вряд ли бы одобрил подобного рода воскресное благоговение, но его святейшество, скорее всего, не был большим специалистом по задницам.

А Ларри был. Грудь жены за годы супружества перестала вызывать у него подобный эротический энтузиазм — после беременности и кормления она изменилась как физически, так и концептуально, — а вот ее зад неизменно радовал его, хотя, разумеется, с годами и он не остался прежним. Джоанни постоянно жаловалась на заметное увеличение объема своих ягодиц, но, по мнению Ларри, это увеличение шло им только на пользу: они сделались круглее и мягче, не утратив при этом красивых очертаний. А Джоанни хоть и жаловалась, но все-таки не делала никаких попыток замаскировать эту деталь своей фигуры, как поступали многие женщины ее возраста. Ее брюки всегда были обтягивающими, юбки короткими, а шорты — еще короче. Даже в церкви она не желала скрывать от мира своих прелестей. И мир — и уж во всяком случае Ларри Мун — испытывал к ней за это искреннюю благодарность.

Как ни смешно и ни грустно в этом признаваться, но сейчас, когда они разъехались, Ларри желал свою жену гораздо больше, чем в два последних года супружеской жизни. После того несчастного выстрела, прервавшего жизнь Антуана Харриса, он утратил вкус ко многим удовольствиям, и к сексу в том числе. Последнее время Джоанни всегда первой проявляла инициативу, а Ларри часто оказывался не на высоте. Дошло даже до того, что она начала намекать ему насчет виагры, что, как Ларри сейчас понимал, было неплохой идей, но тогда он воспринял ее как оскорбление. В какой-то момент он стал воспринимать сексуальность жены чуть ли не как угрозу, и, вероятно, именно поэтому его так злила ее чересчур откровенная манера одеваться. Хотя, с другой стороны, он продолжал гордиться этой сексуальностью, свидетельствую — щей, что когда-то он был мужчиной хоть куда, раз сумел покорить такую женщину. Просто теперь он не знал, что с ней делать.

Но когда Джоанни ушла от него и он, не имея больше возможности видеть, как она одевается утром или скидывает измятую униформу по вечерам, Ларри перестал принимать ее тело как должное, желание вернулось, и сейчас он хотел ее не меньше, чем в тот первый вечер в баре «Кахлуа», или в день свадьбы, или в обеденные перерывы, когда он, полицейский-новобранец, на полчаса заскакивал домой и овладевал ею прямо на кухне, спустив до колен брюки и ремень с кобурой. Теперь Ларри был уверен, что прекрасно справился бы и без виагры. Но что толку, если Джоанни все больше отдаляется от него, а он не может ничего изменить и только наблюдает за ней издали, жалея о том, чего не может вернуть.