Кэти поглядела на Эрона, сладко спящего в своей пижамке с морковками и кроликами.

— Да, — кивнула она и нежно прикоснулась к его лбу, — мне тоже страшно об этом думать.

Тодд принял душ с проворством человека, сознающего, что если он поторопится, то имеет шанс получить свою законную порцию супружеского секса. Сегодня вечером звезды явно расположились в его пользу: Кэти еще не спала и надела черное белье, а Эрон уже видел десятый сон. Что может помешать им? Ничего, кроме тупой боли в солнечном сплетении, которая никак не желала проходить. Но на нее просто не надо обращать внимания.

Это именно то, что нам сейчас надо, думал он, с удвоенной скоростью чистя зубы. Может, тогда он сумеет наконец забыть об этом проклятом поцелуе?

Тодд слишком хорошо помнил, что они с Кэти не занимались любовью уже больше трех недель. Сначала у нее были месячные, потом она слишком уставала на работе. Обычно к ночи кто-нибудь из них был уже без сил, а по утрам в спальню приходил Эрон — он терпеть не мог физических контактов, в которых сам не принимал участия. Еще полгода назад им с грехом пополам удавалось усадить его в гостиной перед телевизором и таким образом выиграть тридцать драгоценных минут для себя. Тодд до сих пор помнил, как приятно было потом сидеть в халате на кухне и прихлебывать кофе, обмениваясь многозначительными взглядами с Кэти. Но этим радостям уже давно пришел конец. Теперь, когда Тодд — заметьте, всегда Тодд! — предлагал Эрону спуститься вниз, чтобы посмотреть телевизор и дать папе с мамой еще немного поспать, маленький деспот немедленно чувствовал что-то неладное и требовал, чтобы один из них отправлялся смотреть мультфильмы вместе с ним.

Решив, что не будет тратить время на прозрачные намеки, Тодд вышел из ванны, лишь слегка прикрывшись полотенцем, которое ничуть не скрывало его решительных намерений. Оставалось только осторожно отнести Эрона в его кроватку, и все — они свободны! Но когда он, наклонившись, попробовал поднять сына на руки, Кэти чуть слышным шепотом попросила:

— Пожалуйста, не надо.

Тодд выпрямился, чувствуя, как стремительно испаряется надежда.

— Послушай, Кэти, ну сколько можно спорить по этому поводу? Ему уже три года. Он должен спать отдельно.

— Я знаю, — грустно сказала она, словно ввязывалась в бой, уже зная, что рано или поздно неизбежно проиграет его. — Но посмотри, как ему здесь уютно.

— Ему будет так же уютно и в собственной кроватке.

— Мне нравится чувствовать его рядом. — Она взглянула на сына с нескрываемым обожанием и покачала головой, как бы говоря, что признает правоту мужа, но ничего не может поделать с собственными чувствами. — Такое маленькое, теплое тельце. А тебе разве не нравится?

«А как же я? — хотелось спросить Тодду. — Как же мое большое, теплое тельце?»

— Знаешь, Кэти, мне уже немного надоело просыпаться оттого, что он упирается мне пяткой в глаз.

— Посмотри, какой он красивый! Самый красивый ребенок на свете.

На это Тодду нечего было возразить. К тому же обычно ему и самому нравилось, когда в их кровати спал Эрон, мягкий, теплый и сладко пахнущий детским мылом. Просыпаясь, он сразу же начинал радоваться жизни и требовал, чтобы родители щекотали его до тех пор, пока не начинал требовать, чтобы они перестали.

— Он правда красивый, — вынужден был признать Тодд.

— Очень. Он просто совершенство.

Тодд бросил на пол полотенце, влез в свободно скроенные трусы и улегся рядом с женой и спящим ребенком. Перед тем как выключить свет, Кэти перегнулась через Эрона, чтобы поцеловать мужа. Приподнявшись на локте, он успел увидеть в низком вырезе сорочки ее голую грудь. Даже после пяти лет брака она продолжала волновать Тодда.

— Спокойной ночи, — сказала Кэти.

— Спокойной ночи, — отозвался он.

Ронни не проявлял никакого энтузиазма.

— Ну хорошо, — поморщился он, — а если попробовать так: «Бывший заключенный, страдающий излишним весом и облысением. Грызет ногти, дымит как паровоз, любит детское порно и уютные, тихие вечера перед телевизором»?

— Это не смешно.

— А я и не шучу.

— Послушай, Ронни, у нас ничего не получится, если ты будешь к этому так относиться. Во всем надо стараться найти что-нибудь хорошее.

— Хорошее? Что ж ты сразу не сказала? Ну, давай попробуем… У меня нет работы, нет друзей, и меня все ненавидят. Вот, по-моему, вспомнил все хорошее.

— У тебя есть друзья, — возразила Мэй и тут же пожалела об этом.

— Да? Это кто же?

Она немного подумала.

— Ну… например, Эдди Колонна.

— Это было в десятом классе, мама. Если мы с Эдди встретимся сейчас, он, возможно, плюнет мне в лицо.

— Но у тебя же, наверное, были друзья в… в… — Мэй замолчала. Ей до сих пор с трудом давалось слово «тюрьма». — Ты же провел там три года.

— О да! — охотно согласился Ронни. — И там меня все просто обожали.

— Доктор Линтон хорошо к тебе относилась, — продолжала настаивать Мэй, не понимая, зачем она это делает. Ведь ясно, что в результате они оба только еще больше расстроятся.

— Ей платили за то, чтобы она хорошо ко мне относилась. Не думаю, что она продолжала бы со мной цацкаться, если бы штат перестал высылать ей чеки.

— А помнишь, она говорила, что ты очень умный?

— Ага, и еще — что я очень хитрый и что меня ни в коем случае нельзя подпускать близко к детям.

— Еще я знаю, что ты нравишься Берте. — Конечно, это не совсем соответствовало истине, но уступать Мэй не хотела. — Она недавно так мне и сказала.

— Ну ты меня утешила! Очень лестно иметь старую злобную пьянчужку в числе своих друзей.

— Берта моя лучшая подруга, и я не хочу, чтобы ты так о ней говорил!

— А знаешь, почему она так тебя любит, мама? — Мэй боялась, когда он смотрел на нее вот таким немигающим безжалостным взглядом, словно видел насквозь вплоть до самого темного, спрятанного на дне души. — Ты никогда об этом не задумывалась?

— Не надо. Пожалуйста, не надо, — жалобно попросила она.

Ронни шумно вздохнул и зарылся лицом в ладони. Потом он выпрямился и смиренно улыбнулся, видимо решив опять стать хорошим сыном.

— Прости, мама. Я понимаю, что ты хочешь помочь. Просто иногда от этого только хуже.

У Мэй не хватало духу винить его за отсутствие энтузиазма. Конечно, мальчику сейчас приходится нелегко. Даже родная сестра отказывается разговаривать с ним, а уж тем более подпускать к своим детям. Еще хуже то, что он никак не может устроиться на работу: даже разносчиком пиццы, даже сборщиком мусора. Во всех агентствах обязательно спрашивают о судимостях. Если скажешь правду — никто тебя не возьмет, а если соврешь — будут неприятности с полицией. А еще эти листовки с его фотографией, в которых написана гадкая ложь о том, что Ронни якобы виновен в исчезновении той бедной девочки пять лет назад. Ведь полиция — и один раз даже ФБР! — занималась этим и три раза вызывала его на допросы, и ничего. Если бы он был замешан, уж наверное, они бы арестовали его, так ведь?

— Вот взгляни, — Мэй раскрыла страницу объявлений в местной «Веллингтон реджистер», — здесь целых две колонки писем от одиноких женщин, которые хотят с кем-нибудь познакомиться, и всего несколько от мужчин. Шансы в твою пользу.

Ронни прикурил сигарету и посмотрел на нее так, словно она была каким-то нелепым существом с другой планеты. Он умел это, даже когда еще ходил в школу.

— Не смотри на меня так, — потребовала Мэй. — Почему бы одной из этих женщин и не согласиться встретиться с хорошим человеком?

— Я не хороший человек. Я — подонок.

— Ты совершил скверный поступок, — признала Мэй, — но это еще не значит, что ты плохой человек.

— У меня психосексуальное нарушение, мама.

— Тебе уже лучше, — возразила Мэй. — Иначе они бы тебя не выпустили.

— Они меня выпустили, потому что кончился срок.

Ронни зажег новую сигарету и затянулся, жадно, как ребенок, сосущий лимонад через соломинку. Мэй вдруг испугалась, чувствуя, что, кажется, приближается очередной приступ астмы. Ингалятор остался в спальне наверху, на тумбочке, рядом со стаканом для протезов. Надо было захватить его с собой.