Атаковали мы внезапно, без артподготовки. Гарнизон оказал упорное сопротивление. Два часа длился бой. Три танка у нас сожгли. И немцы отступили. Мы вошли в город. Много было убитых, и в плен взяли 200 солдат и офицеров.

Вышли к берегу, и тут в дело вступили морские силы противника. Пришлось нам отбивать атаку бронекатеров. Два катера потопили, и остальные отошли, скрылись в море.

Город казался вымершим — ни одного жителя! Мертвый город! Видимо, всех эвакуировали на кораблях.

В других городах так же было. Население было очень напугано. Вначале, когда входили в Восточную Пруссию, немецкие листовки, лозунги были такие: «Смерть или Сибирь!» — Сибири боялись, ее лютых морозов. А дальше, когда мы к Одеру подошли и немцы поголовную мобилизацию проводили, пропаганда их уже другие лозунги насаждала, повсюду висели плакаты с нарисованным по пояс красноармейцем в каске со звездой, ниже — скрещенные кости и лозунг: «Победа или  смерть!» В результате большинство населения уходило, редко кто оставался.

Мы прогулялись по улицам, посмотрели. Это был чисто курортный город, благоустроенный для отдыха. С высокого берега к морю змейками спускались асфальтированные дорожки. В центре города, как сейчас помню, — большой квадратный водоем, может, он и сейчас сохранился. Теперь этот город называется Светлогорск.

Вернулись мы в свое расположение вечером 8 мая. А проснулись рано утром 9 мая от крика, в комнату командиров вбежал начштаба Красногирь, кричит:

— Ребята, война кончилась!!! Конец!!! Войне конец!!! Все!!! Кончилась!!!

Мы повыскакивали во двор! А там уже трудно описать, что творится! Все палят вверх, из чего кто может! Пляски! Танцы! Гармошки играют!

Комполка приказал приготовить победный обед. Наши интенданты проявили рвение, и два полковых повара — Маша из Мичуринска и Федор Ямшанов из вятских краев смогли приготовить щедрую трапезу. Всеми уважаемая Маша расстаралась и сготовила роскошный украинский борщ и холодные закуски. Федор, используя наши продукты — мясо, картошку и американскую тушенку, приготовил аж два вторых блюда! Федора, всем на радость, копировал наш артист сержант Шохин из Подмосковья:

— Робята, подходите, получайте, уходите и не обижайтесь!

Начтыла Матеборский с замом Гулевым и выпить обеспечили, всем выдали не по сто грамм фронтовых, а по полновесному стакану.

Только позднее я осознал, что 8 мая в Раушене отгремел последний для нашего полка орудийный выстрел уже минувшей войны.  

Начались мирные дни. Но были и хлопоты, и события.

Поступил приказ питаться на местных ресурсах. И помчались машины по всей Восточной Пруссии, собирая кур и гусей, поросят, телят, крупу, горох и вообще все съедобное, что еще недавно приказами из Москвы было настрого запрещено, с предупреждением: ничего местного есть нельзя, все отравлено. Конечно, все местные источники подчистили очень быстро. Пришлось как-то исхитряться. Начали создавать рыболовецкие бригады, и мы охотно стали есть камбалу. Хуже всего было с хлебом, особенно когда за отсутствием масла формы на хлебозаводах смазывали автолом.

А тут еще вклинилось в эти неурядицы чепэ. Три наших сержанта изнасиловали двенадцатилетнюю немецкую девочку по имени Кристаль.

Должен сказать, было это, эти изнасилования. Позорно это так, что говорить не хочется. Был у нас Жора Киричев, москвич, командир самоходки. Когда вошли в Гросоттенхаген, войска ушли вперед, а нам пришлось остановиться, чтобы заправить машины и боеприпасы взять. Какой-то старшина ведет по улице сотни три немок, Жорж стоит, пялится. Старшина ему:

— Выбирай самую красивую!

Жора не отказался, выбрал. И увел в дом. А через несколько дней у него закапало. Тогда действовал приказ: прихватил болезнь, отправляют в штрафной батальон. Жору этого врач выручил, записал, что у него старая болезнь открылась. А то бы не миновать ему штрафбата. Над Жоржем долго еще издевались:

— Дурак ты! Выбирать-то надо было самую некрасивую, может, тогда бы и обошлось!

Так что прикасаться к немкам было опасно. Я-то насиловать не мог нравственно.  

Когда случилось такое в нашем полку, меня вызвал Хачев и приказал провести расследование. Ну как это можно?! Ведь у меня даже словаря нет!

Пришел я, поздоровался с Анной, матерью девочки. И потом беседовал я больше с ней. Пожалуй, дня три там провел, чтобы расспросить, трудно было без словаря разговаривать, слово не знаешь, так в обход, все равно что в Берлин — через Владивосток!

Провел я это расследование и поинтересовался, как у них жизнь-то идет. Анна рассказала, что знакомятся у них так же, как у нас, — на вечеринке там, туда-сюда, а потом и женятся. Но если муж уяснил для себя, что надо разводиться, то не имеет права развестись до тех пор, пока не найдет жене другого мужа.

Анна курит папиросы, спрашиваю:

— Warum Sie rauchen? Почему вы курите?

Она объяснила:

— Начала после смерти мужа, а теперь не могу бросить.

Показали мне церковную книгу (Kirschbouch) — такая большая, толстая, в ней родословные жителей уже несколько веков ведутся: такой-то родился тогда-то, женился, умер тогда-то; на каждом листе, удостоверяя сведения, стоит большущая церковная печать.

Крестьяне-то, в отличие от горожан, не сбежали — как от своего хозяйства, живности уйти? И мы с крестьянами общались. В целом что сказать? У них цивилизация выше. Во-первых, хозяйственность какая! И это в деревне! Везде у них чистота, порядок, все лежит на месте, не то что у нас — все разбросано, даже по городу, не говоря о селе, пройти позорно. А тут я в хлев заглянул, скот стоит ухоженный. Двигатель дизельный имеется в каждом хозяйстве, он все и делает — и молотит, и муку мелет, и корм для скота готовит. Все на двигателе! Хозяин разные приспособления включает — и пошел, пошел, пошел. Это первое — порядок, все организованно, налажено. Во-вторых, у нас Мичурина расписали  — чуть ли не бог какой! А у них там каждый крестьянин — мичуринец! Зерно пшеницы крупнейшее-крупнейшее. На чердак зайдешь, такая толща зерна насыпана! Вишню скрещивают со смородиной простые крестьяне. И еще: повсюду асфальтированные дороги! К любому населенному пункту — большому и самому малому — по асфальту можно доехать.

Наши солдаты ничего про их жизнь не говорили, предпочитали молчать, хвалить нельзя было ничего немецкого. И я помалкивал.

Написал я рапорт командиру полка о результатах расследования и устно доложил. Хачев этим трем сержантам объявил по пять суток гауптвахты — и все! Видно, пожалел их, памятуя, что немцы у нас тоже насиловали.

Где-то уже в сентябре мы сфотографировались на память, сдали танки и самоходки в части, которые оставались в Восточной Пруссии, и самоходчики уехали в Николаев, танкисты — в Слуцк, а меня направили в Ленинград, в Высшую офицерскую школу...