— Наши — такие молоденькие, маленькие, а гонят таких рослых немцев!

Это было правдой. После Курской битвы в стрелковые полки поступило большое пополнение 17-летних парней из освобожденных районов — худеньких, небольшого роста, на полштыка ниже своих винтовок, на маршах они еле-еле тащили личное оружие. Танкисты и самоходчики старались брать их десантом, подбрасывая по ходу наступления, но каждый раз приходилось опасаться: они быстро засыпали и падали на землю, могли и под гусеницы попасть. Такой случай был. Мы двигались ночью по лесу, я сидел на крышке люка водителя и, заметив, что кроны деревьев впереди будут задевать за башню, крикнул: «Держись крепче!» — оглянулся и не увидел на броне ни единого человека! Их, как огромной метлой, уже смело ветками на землю. Хорошо, что падение увидел следовавший за нами водитель и вовремя остановил машину.

В Кролевец мы прибыли ночью. Разыскав свою батарею, поставили самоходку на огневую позицию. Нас обрадованно встречали батарейцы, с каждым здоровались за руку. При слабом свете луны мы всматривались в их бледные лица, и они показались нам хмурыми, даже печальными. Это меня насторожило. Не выдержав тягостного молчания, обратился к взводному Фомичеву:

— Петр Ильич, что-нибудь случилось?

— Да, случилось. Нет в живых Порфирия Горшкова.

И тут же мы узнали, что накануне днем его убили два больших командира. Не хотелось бы мне называть имена этих двух, обоих уже нет в живых, но все-таки придется, потому что и дальше о них будет речь. А произошло вот что. В Кролевце мы захватили большие склады, в том числе с вином и водкой, командование полка понапивалось, среди дня были крепко пьяны. А тут Порфирий выступил против наших интендантов, во всеуслышание  лейтенант высказал претензии капитану Тумакову и старшему лейтенанту Ахтямову:

— Ни хрена не делаете! Вши людей заели! Что ни день, срываете подвоз пищи! А белье! Когда его меняли последний раз?!

Мельников, замкомполка, шел мимо и, спьяна, выхватив пистолет, выстрелил Горшкову в живот. А комполка дострелил.

Вот так расстреляли по пьянке боевого офицера.

Потом высокие командиры оправдывались, мол, лейтенант Горшков вел агитацию против Советской власти. Потаскали их за самоуправство, но позже спустили дело на тормозах. Самыко вскоре погиб, а другой и Героя Советского Союза получил.

Мало пишется о пьянке на фронте, но это было. Было и у нас, и у немцев. Но немцы пили французские вина, коньяки, свой шнапс. Было у них что пить, мы тогда удивлялись качеству трофейных напитков. Это теперь стало известно, что в 1940 году Гитлер наложил контрибуцию на оккупированную Францию: 140 млн. декалитров вин. Выдавали немецким войскам спиртное круглый год, видимо, чтобы меньше боялись смерти.

У нас тоже выдавали водку или спирт сорокаградусной крепости, из расчета 100 грамм на брата в сутки, но только с 1 октября по 1 мая, то есть в холодное время года, вроде для согрева. Ввели эти «фронтовые сто грамм» в сорок втором. На складах полков, дивизий, отдельных подразделений всегда скапливалось большое количество спиртного. Дело вот в чем. Пошел полк в атаку, пехотный полк, скажем, и после боя осталась половина полка. А старшины получают спиртное по штатному расписанию — значит, уже можно по 200 грамм выдавать или сохранить, припрятать для какой-то надобности. Наш брат — младшие офицеры и экипажи тоже могли иметь свои запасы вин из захваченных немецких складов, так как мы первыми врывались в города и населенные пункты, но мы, как правило, этого не делали.  Немцы ведь иногда умышленно оставляли большие винные склады с добротными, неотравленными, винами и водкой в надежде, что русские перепьются и потеряют боеспособность. Наше командование к таким складам сразу же ставило часовых. Но себе, конечно, не отказывало. Этим пользовались командиры, имеющие склонность к питию. Вполне понятно, какие решения иногда принимались в подобном состоянии. Кто не был склонен к спиртному, кто мог уразуметь, что пьяным и ошибиться можно, попасть без надобности под обстрел, те воздерживались. Кто был склонен — так тут ураза такая! Что ни пойдет к старшине — тот ему даст. И погибали многие. Храбрости добавлялось, естественно. Может, на то расчет и делался, так сказать, параллельно с «сугревом». Ведь водка-то не греет!

Только рассвело, мой экипаж и горшковцы пришли к могиле на местном кладбище почтить память нашего сгинувшего боевого товарища. Сняли шлемы. Долго стояли в траурном молчании. Один из храбрейших офицеров полка! В любом бою всегда там, где наибольшее напряжение, никогда не прятался за спины других, напротив — подставлял собственную грудь; в огне не сгорел — сумел выбить люк, сберечь свой экипаж, машину, а вот себя не сберег... И до сих пор у всех оставшихся в живых однополчан в памяти этот невысокого роста, крепкого телосложения двадцатисемилетний командир, наш боевой товарищ, доблестный воин. Царство ему Небесное, земля пухом.

Когда возвращались к машинам, немецкая авиация нанесла по Кролевцу бомбовый удар. К обычным бомбежкам мы уже как-то привыкли, но на этот раз впервые попали под кассетные бомбы, при ударе о землю они делятся на сотни бомбочек (а может, гранат) с большим полем поражения осколками. Спасли нас случайно оказавшиеся поблизости ровики.  

Удивительно, но в 70–80-е годы Мельников — уже генералом, Героем Советского Союза! — регулярно приезжал из Ульяновска, где он жил, на встречи однополчан. Приезжал и его выкормыш Кибизов из Владикавказа. Стыд глаза не ест, вот и приезжали, не смущались. А ведь в полку все знали, как Мельников Героем заделался.

Когда после гибели Самыко он стал командиром полка, но его долго в чине не повышали, не прощали — убить боевого офицера! Однажды в полк приехал командующий артиллерией 1-й гвардейской танковой армии генерал-лейтенант Фролов Иван Федорович. Фролов увидел Глуховцева, помначштаба по кадрам:

— О, здравствуй, Петр Андреевич! — обнял его.

Этот — старший лейтенант, а тот — генерал-лейтенант! Оказалось, Глуховцев — кандидат математических наук, готовил Фролова к поступлению в академию и подготовил удачно. Фролов оборачивается к комдиву:

— Ты направь Глуховцева дня на три ко мне.

Мельников не растерялся, поехал с Глуховцевым и Фроловым в армию, прихватив богатые трофеи, и вручил дары командующему артиллерией.

Второй раз поехал Глуховцев к Фролову, и опять Мельников напросился с ним и снова отвез богатейшие трофеи. Так Мельников получил Героя — будучи под следствием! Получил он и орден Суворова III степени. И полку его присвоили два наименования: «Перемышленско-Лодзенский» — а полк ни одного из этих городов не брал. Дали полку и ордена Кутузова и Суворова. Так что рука руку моет, личные отношения и на фронте играли большую роль.

Мельников и Кибизова к Герою представил. Тот все угождал шефу, Мельников и написал в реляции, что Кибизов, который стал уже командиром самоходки, ночью своей самоходкой пристроился в хвост танковой колонны и сжег два танка. Но однополчане этого не подтверждают.  

На южной окраине Кролевца наши войска держали оборону несколько дней и одновременно восстанавливали танки и самоходки, имевшие повреждения, да и остальные машины не проходили техобслуживания почти десять дней.