— Переведите ему, пожалуйста, такой вопрос, — сказал майор, снимая колпачок со своей авторучки. — Почему он, гражданин, по-видимому, сопредельного государства, незаконно очутился на территории Союза Советских Социалистических Республик, да еще в таком… неодетом состоянии?

Переводчик, поправив очки, с такой легкостью заговорил на чужом языке, что все, кроме нарушителя, невольно взглянули на него так, как дети смотрят на фокусника. А нарушитель ответил ему, волнуясь и захлебываясь словами.

— Он говорит, что рано утром вышел к реке. Река, на которой нет мостов. Его не заметили. Он разделся, связал вещи в узел и пошел вброд. Не думал, что вода такая холодная. Уронил узел в воду, поймать не смог. Очень сильно замерз…

Кассеты магнитофона вращались медленно и бесстрастно; зеленый сектор на лампе-индикаторе то сужался, то расширялся. Пепельница-сувенир — маленькая рубчатая шина Ярославского завода потихоньку наполнялась окурками. Когда запищал телефон, трубку снял начальник заставы.

— Выловили, — наклонясь к майору, сообщил он. — Ватник и старый кед, пока один. Поиск продолжают…

…В опрятной — с занавесочками — столовой заставы, над окном раздачи, сейчас закрытым, висела рама с картиной, аляповато изображавшей группу всадников в островерхих шлемах и заставу, какой была она до войны. Сытно отобедавшие вертолетчики лениво чаевничали. Один из них, рассеянно разламывая печенье и роняя крошки себе на унты и колени, учил гостеприимного старшину правильно заваривать чай.

— Не знаю вашего воинского звания, — перебил его Гульков, который тоже важно сидел за столом. — Но чай, он разный бывает! Зеленый — это одно, а байховый, к примеру…

На заставу тракторист вернулся нарядным, в тяжелом зимнем пальто и при галстуке, который велела надеть жена Дуся. Думал без огорчения: «Вот тебе, стахановец, и три нормы! Ну, ничего, завтра наверстаю!»

— Зайди, Михаил, — пригласил его, заглянув в столовую, начальник заставы. — Доложишь товарищам, как дело было…

…Когда шли к вертолету, маленький человек, заметив среди других старшину, как и тогда, до и после еды, приложил обе руки к груди и, что-то бормоча, низко поклонился ему, сломав спину. Майор, шедший позади, задержался у двери.

— Знаешь, чем он интересовался? — спросил он у старшины, посторонясь, чтобы уступить дорогу очередному, уходившему в дозор наряду. — Все ли у нас так едят, как его сегодня накормили. Им долбят, что мы тут с голоду мрем. Он и решил, что из-за него все солдаты голодные, представляешь? Лет пятнадцать назад они чуть не каждый день нарушали. Захворал — к нам, летом особенно. Знает, сначала вылечим, а уж потом — обратно. А однажды задержали двоих, я на заставе служил тогда. Молоденькие ребятки. Надумали в Москву учиться идти. И открытка при них наша — университет на Ленинских горах. Пешком шли! И-эх!.. — махнул он перчаткой и заторопился за остальными…

…Вертолет поднялся, непроницаемо черный на фоне розового заката, повисел, грузный, на месте и, уверенно стрекоча, стал как-то боком уходить за сопку. Начальник заставы и старшина проводили его глазами. На страшной высоте висел кусок бледной луны. Лучилась звезда, единственная пока на всем небосклоне.

— Венера, — сказал начальник заставы. — Праздник скоро — а, старшина? Надо свинью колоть, стол ребятам готовить. Которую, думаешь, лучше?

— Виолетту, товарищ старший лейтенант. Пудов на семь она. В самый аккурат, хоть и старая.

— А колоть кто будет?

— Распаркин, я предполагал, рядовой. На зоотехника до призыва обучался, специалист. Но отнекивается. Жалко ему. Привык. Он у ней последний опорос принимал.

В освещенном окне канцелярии оба увидели Гулькова, который, томясь в одиночестве, мял между колен шапку.

— Пропуск у меня, начальник, кончается, — Гульков оставил шапку в покое. — Ефрейтор давеча напомнил.

— Новый выпишем, если кончается. И если пол-литра за систему возить перестанешь! — Потерев уши, начальник задернул шторы и сел под портрет Дзержинского, за свой стол. — Помоги вот лучше к празднику свинью заколоть. Печенка, как обычай требует, будет твоя.

— Только раз и взял, от Дуськи прятал. Нюх у нее, как у твоих собачек! А насчет свиньи… У меня и лампа паяльная, и все такое. Свистнешь, как надо будет. Сделаем. Я картину останусь поглядеть. Ничего?

— Оставайся, Михаил. Фильм сегодня хороший.

В тот день должен был идти фильм «Освобождение», вторая серия. По средам на заставе всегда показывали кино.

Сейчас много говорят, пишут, спорят о так называемой прозе сорокалетних. К новому «направлению» сгоряча причисляют писателей настолько непохожих, что удивляешься: что у них общего? И не лучше ли говорить о различиях между ними, которые начинаются уже с выбора темы, с творческих пристрастий? Александр Проханов, скажем, воспевает индустриальную мощь современности. Владимир Маканин и Руслан Киреев исследуют «мелочи» сугубо городского быта. Владимира Крупина и Владимира Личутина влечет к себе деревня, но видят они ее совсем нетрадиционно и каждый по-своему. А вот Николая Студеникина не заподозришь в стремлении «застолбить» свой участок, хотя он, если разобраться, типичный сорокалетний. Вниманием критиков он не избалован, они не торопятся «признать» его, хотя в центральных издательствах выходит вот уже третья его книга. Кто же виноват, что признание запаздывает на свидание с писателем, которого и молодым-то уже назвать трудно? Обстоятельств, связанных с этим, много, но есть одно — и о нем хочется поговорить особо.

Студеникин работает в литературе «тихо», незаметно, не претендуя на ошеломительные открытия, новации и лидерство. Скромность? Неуверенность в своих силах? Не думаю. Скорее — позиция. Что же касается участка… Студеникин одинаково свой и в городе и в деревне, на заводе и на стройке, и среди военных, и в студенческой атмосфере, и в среде институтских преподавателей. Такая «всеядность» может сбить с толку иного критика, привыкшего делить писателей по ведомственному или производственному признаку. Не встретим мы в произведениях Студеникина и расхожих схем и конфликтов. Но здесь есть судьбы.

Лет десять назад в «Юности» появился рассказ Студеникина «Тридцать три пачки «Примы». О чем был этот рассказ? Венька Харюшин, добрая душа, скупил в сельском магазинчике всю табачную наличность, не для себя: — сам он некурящий, — для своих товарищей из буровой бригады. Дважды за семь километров по осенней грязи сходил в село, а когда ночью возвращался по лесу, то пел песни. Весело было Веньке? Да нет, просто страшновато немного. Добрый, лирический рассказ… Немудрящий быт буровой бригады, по-детски простодушный герой, история с сигаретами — все это возникало перед нами как бы само собой. О трудной работе буровиков не говорилось в лоб, она ощущалась незаметно, в сдержанно-неторопливых раздумьях и поступках старого бурового мастера Захара Ивановича, в деталях, создающих атмосферу достоверности происходящего. И еще. Уже в первом своем напечатанном рассказе молодой прозаик обнаружил немалый опыт. И не только литературный, но и жизненный — это чувствовалось сразу.

Жизненный опыт, конечно преображенный и обобщенный, и подсказал писателю содержание всех его последующих произведений, на форму которых повлияли великие традиции классической русской прозы. Писатель тяготеет к отображению самого обыкновенного в жизни, которая представляется ему сплетением человеческих характеров и судеб; он любит «невыдуманные истории», задавая подчас загадки не только читателю, но и критику: что же кроется там, в глубине?..

Характеры и судьбы. Трудные судьбы. Однако в рассказах о них нет и тени пессимизма или неверия в человечность и добро. Вина никогда не сваливается с больной головы на здоровую. Чаще герой наедине с собой пытается разобраться в своих просчетах и ошибках, преодолеть слабость, неуверенность, самообман. Что, например, происходит с Петькой Шагаевым в повести «Характеристика»? Петька «жил небрежно и без оглядки, будто марал черновик, который все равно придется выбрасывать. Он еще не знал, что переписывать нельзя — ни одного дня нам не дано прожить сначала, что черновики нам приходится таскать с собой до самого конца, будто имеется на них уведомление, как на билетах в кино: «сохранять до конца сеанса». Петька мог бы предъявить счет и матери, беспрерывно меняющей мужей, и школьным учителям, и начальнику цеха Николаю Ивановичу Узунову, но в итоге главный счет он предъявляет самому себе, своему поведению, не всегда осмысленному и полезному. И Петька находит в себе силы перейти с «черновика» на «беловик».