— Все своими силами?

— В нашем цехе делали. Мощность станка почти удвоилась. Начальству понравилось. Теперь решили на заводе все станки так переделать. Так что эти старички нам еще послужать. — Он обошел вокруг своего станка, похлопал по нему, словно рассказывал о чем-то живом.

— Только вы уж, пожалуйста, отметьте, что все это делаю не я один, — сказал он улыбаясь. — Мне помогают инженеры, мастера, наши же рабочие. И книжечки читаю. Вот, скажем, резец для обточки чугунного литья на больших оборотах. Его предложил я, это правда. Но сколько я до этого перечитал о резцах токарей Москвы, Ленинграда, Куйбышева! Вот об этом надо сказать.

Лукич снова поднес к трубке спичку, но убедившись, что весь табак уже сгорел, выбил из трубки пепел, сунул ее в нагрудный карман спецовки, посмотрел на часы и засуетился:

— У-у!.. Времени как много. Ну, все?

— Да, как будто все, — ответила Аня.

Они вместе вышли из завода. Аня еще раз напомнила Егору Лукичу, что завтра в шесть часов вечера ему надо быть в студии, у микрофона, и на прощанье, как старому знакомому, подала руку.

Она долго смотрела ему вслед. Большой, немножко огрузневший, он крупно шагал по тротуару, заложив руки за спину, ссутулясь, всем корпусом подавшись вперед, как будто шел навстречу сильному ветру.

Когда Лукич скрылся в людском потоке, Аня заспешила к автобусной остановке — теперь в редакцию, писать! Уж теперь-то материала, кажется, достаточно.

Вечером Павел зашел к Шмагину.

— Здравствуйте, Грибанов…

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Грибанов. — Шмагин вышел из-за стола, подал Павлу руку. — Дмитрий Алексеевич… Рад вас видеть, — и, усаживаясь против него, добавил: — В нашем полку, значит, прибыло. Это хорошо.

Шмагин, щурясь, пристально рассматривал Грибанова и по привычке то и дело ощупывал очки в массивной роговой оправе, словно проверял, тут ли они.

С интересом поглядывал на собеседника и Павел Грибанов: ему много рассказывали о Шмагине. Говорили, медлителен, но трудолюбив. Имеет чистую, неподкупную душу. Свои рукописи готовит тщательно. В секретариате с его материалами возились мало, прочитают бегло и в набор. Если срочно требовалась передовая, шли к нему: всегда выручит — сядет и напишет.

Конечно, и он страдал «штампом», и у него бывали огрехи. И ему не прощали их, нет! В этом коллективе уважали друг друга, а потому — критиковали.

Шмагина любили в редакции: он очень мягкий, рассудительный человек. За многие годы все привыкли к тому, что любой вопрос можно решить только вместе с ним: а что скажет Шмагин…

…Первым заговорил Шмагин.

— Значит, по командировке Москвы?

— Да. Вот на учет к вам.

— Это успеется, оформим. Вы лучше расскажите…

И он начал расспрашивать Грибанова о Москве, о новых спектаклях и книгах, учебе.

А потом они перешли к делам редакции.

— Наш редактор — человек образованный, — сказал Шмагин, — но в газетном деле очень неопытен. Да и призвания к этому у него, по-моему, нет. К тому же он, как вам сказать… Станешь с ним говорить — согласен, на другой день: «я передумал», «я еще не решил». Снова говорим, снова соглашается. Какой-то он немножко… скользкий.

Шмагин прошелся по кабинету, поправил очки и — спохватился:

— Да, а как вы устроились? И не спрошу.

— Ничего, спасибо. Пока в гостинице.

— Жена есть, дети?

— Жена. Ждем сына, — Павел смущенно улыбнулся.

— Ого. У меня два сына. Один уже в армии. А кто жена?

— Журналист.

— И тоже к нам?

— Нет, в радиовещании. Сейчас вот, наверное, мучается, о передовом опыте передачу готовит.

— Да, это дело хлопотливое.

На тумбочке зазвонил телефон, Шмагин заспешил к нему, на ходу бросил:

— Ну что ж, заходи. Впрягайся в работу… Алло, слушаю…

Но Павел не спешил уходить, стоял, ждал. Закончив говорить, Шмагин пожал руку Павла, добавил:

— Впрягайся, говорю, да как следует.

— Ясно. Я вот думаю взяться за большую тему.

— Какую?

— О краеведческом музее.

— О! Правильно. О нем много говорили. Специальная комиссия работала, да все так… Музеем надо заняться… Только тут… Не увлекайтесь стариной. Следует хорошо поговорить о советском периоде. Понимаете?

— Ясно. Постараюсь.

Грибанов сбежал по лестнице, выскочил за дверь, осмотрелся и широкими шагами стал отмеривать полотно асфальтового тротуара.

У входа в гостиницу он остановился. Ночь была ясная, звездная. В городском саду играл духовой оркестр: в вечерней тишине спокойно и неторопливо плыли «Амурские волны».

Сегодня Голубенко решил добиться своего во что бы то ни стало. Он не выходил из приемной. И как только появился редактор, тут же пошел к нему.

Ряшков установил порядок в редакции: всю почту вручать ему лично.

— Что, зав. отделом, опять письма? — усаживаясь в кресло, спросил редактор.

— Да, пачка новых. Но у вас некоторые лежат с начала недели.

— У меня в голове не только письма.

— И потом вот еще, — Николай замялся, робко оглядел свои записи, — вот у меня проект: думаю, нам в газете следует ввести новые разделы.

— Какие еще?

— Например, «Добрые вести наших читателей». Под этой рубрикой давать различные положительные сообщения.

— Добрые вести всегда приветствуем. Согласен. Еще что?

— Раздел «В ответ на ответ».

— Зачем?

— Многие ответы нас не удовлетворяют. Некоторые работники просто отписываются. Будем вторично выступать, поправлять товарищей.

— Так по каждому вопросу и будем дискуссировать?

— Почему по каждому — по более важным, принципиальным. Одного руководителя покритикуем за очковтирательство, другой уж подумает.

— Все?

— Нет, еще предлагаю ввести раздел «Не взирая на лица».

— Не взирая на лица?

— Да. Раздел сатиры. Сюда — маленькие фельетоны, эпиграммы, фотообвинения, карикатуры…

— Мы же не «Крокодил».

— И все же мы обязаны развивать критику, показывать пример.

— Это ясно. Вообще, инициатива неплохая. Дай-ка сюда. — Ряшков взял у Голубенко листок с набросками и хотел уже по привычке наложить резолюцию, но вдруг отбросил цветной карандаш. — Ладно, оставь, потом посмотрю. Сейчас письмами займусь.

Письма лежали перед ним большой стопкой. К каждому из них пришпилен бланк. Теперь уж за каждую эту бумажку редакция в ответе.

Ряшков посмотрел на письма, опять подумал: «Может быть, поручить Голубенко? Он же зав. отделом! А впрочем, это дело надо держать в своих руках. Пусть знают…»

Закурил и начал.

Первое письмо было большое, написано ровным учительским почерком. Читая его, редактор часто пожимал плечами, хмыкал. Затем он взял красный карандаш, на грани которого было выдавлено «Деловой», и на бланке размашисто написал: «Культ. быт. Растранжиривание гос. денег. В газету». Поставил жирную точку, подумал и добавил: «О соображениях доложить. Надо выкорчевывать расхитителей».

Следующее письмо он читал уже быстрее, прыгая со строчки на строчку. И начертал: «Пром. отд. А неплохо ведь, а? Давайте пустим…» На третьем — тоже появилась одобрительная резолюция: «Побольше бы таких» (это было письмо нормировщика паровозного депо — сводка о выполнении норм выработки слесарями, целая ведомость).

Много коротких сигналов. Авторы критиковали продавцов, домоуправляющих, регистраторшу поликлиники. Почти все эти письма попали в отдельную стопку со стандартными надписями: «На расследование», «Послать для принятия мер».

Вдруг редактор оживился; — в заголовке письма стояло: «Пришло время». Дальше заявлялось, что в городе слишком много развелось цветных абажуров.