Однажды ее осенила новая мысль, а что если… И она побежала в подвал дома, к слесарю.

Слесарь принес и укрепил с левой стороны розетки большую железную накидку, а с правой — скобу. Теперь можно вешать на розетку замок.

Но даже и сейчас Агриппину Львовну не покидало беспокойство. Дело в том, что, ставя в квартире второй счетчик, электрики не пожелали на кухню и в уборную вести отдельные проводки. Что делать?

И Львовна поставила в уборной свечку. А на кухне возилась только днем, вечерами редко там появлялась.

Иван Степанович ворчал, принимался даже стыдить жену, но она безапелляционно заявляла: «В доме я хозяйка. Деньги беречь надо. Вон вчера в магазине продавали…». — И сыпались упреки.

Махнув рукой, он уходил в другую комнату. Ряшков нещадно ругался. Иногда даже спрашивал себя: «А не разойтись ли? Ни жизни, ни покоя, ни детей… Выгнать к черту». Но тут же трусливо отступал от этой мысли: «Только попробуй с такой. Пойдет в обком, наговорит».

И опять текли дни. И опять она, измученная бездельем и жаждой к деньгам, обновам, бесилась и ворчала, находя самые различные причины для ругани. Особенно часто беспокоили ее деньги. За завтраком она могла сказать:

— Денег опять нет. Каждый день копейки считаешь да пересчитываешь. У других мужья посмотришь… то в лауреаты попал, то книжонку свою издал — червонцы обеими руками загребают, а тут…

— Тебе денег не хватает, Ида! Ты посмотри: оклад, гонорар да еще за лекции. Четыре-пять тысяч на двоих — и мало. Прорва.

— Тебе — прорва! Обед, ужин, завтрак — с базара, папиросы «Казбек», а твои выпивки?

— Эх, пила деревянная.

— Спасибо. С тобой не поговоришь — живо и грубить.

— Ты не поговоришь! Недаром твое молчание приятнее музыки.

— Вот, вот, грубиян, — и, притворись обиженной, начинала плакать.

…А причиной последних слез было следующее.

Вечером Вовка беспечно гонял на своем велосипеде из комнаты на кухню и обратно. Ида в это время вышла из уборной. Тут-то ребенок и совершил необдуманный шаг. Забыв про скромность и этику, он полюбопытствовал:

— Тетя, у вас свечка горела?

— Да, да, горела.

— Вы богу молились?

— Ты с ума сошел!

— А наша бабушка говорила, что со свечками…

— Негодный мальчишка! Это тебя мама научила. Хороши родители.

Она так хлопнула дверью, что от косяков штукатурка посыпалась, а Вовку из коридора словно ветром выдуло.

Долго ходила по комнате, то передвигая стулья, то поправляя салфетки, потом села на диван и снова предалась мечтам об отдельной квартире. А когда услышала тяжелые шаги мужа на лестнице — тут же закрыла лицо.

— Я больше не могу, понимаешь, не могу, — наступала она на мужа. — Каждый день — фокусы. Сегодня этот паршивец меня высмеял. Вчера перепугал до смерти. Гонит по коридору на велосипеде да еще кричит: «Тетя, раждавлю…»

— Да он же ребенок, ну что ты!

— Меня возраст твоих соседей не интересует. Ребенок! Я знаю, с кем имею дело. Хочу одна жить и все. И имею право: я жена ответственного работника. Понятно?

Ряшков после этого разговора опять долго ворочался в постели, не мог заснуть, вспоминая тот злосчастный выпускной вечер в институте.

Утром жена редактора сидела в кабинете Щавелева. Улыбаясь, жеманничая, она торопливо говорила:

— Вы уж извините. Сам он такой непрактичный, такой непрактичный. Все время заставляет меня бороться за наше существование.

— Да что вы, что вы, поможем. Мы его выдвинули, мы и поможем. — Щавелев вышел из-за стола, прошелся по кабинету, поглаживая свою грудь, ища что-то в карманах пиджака.

— Главное у нас — квартира. Нужна отдельная квартира. У соседей невозможный ребенок, грубиян. Да и мать хороша. Шум, гам, скандалы.

— У вас скандалы?

— Ну… размолвки. Покоя нет, а муж — ответственный редактор. Приходит поздно; Все же обком обязан…

— У нас есть отдельная квартира, но велика: три комнаты. Куда вам такую?

— Как раз, как раз хороша. Я беру домработницу. И три комнаты — очень кстати.

— Работать собираетесь?

— Н… нет. Да… Сразу трудно решить. Но такая квартира нам как раз, как раз.

В выходной день по улице города, не торопясь, катилась «Победа», за нею — трехтонный грузовик, переполненный домашней утварью.

Агриппина Львовна часто выскакивала из машины, осматривала имущество, покрикивая на рабочих: «Не возитесь там… Лак, лак побьете, не понимаете!..»

Так и двигались по центру города две автомашины, двигались медленно, словно похоронная процессия, хотя это было новоселье.

Статья Тараса Афанасьевича нашла широкий отклик среди читателей. В редакцию писали, звонили: одни высказывали согласие, другие возражали, у третьих возникали совсем новые вопросы.

Эта статья взволновала и начальника рудника Чекаленко. После телефонного разговора с редактором он был убежден, что все в порядке. Но вот опять.

Чекаленко сел в машину и помчался в обком.

Самодовольно вошел в кабинет Юрмакова и с ходу, еще не пожав руки, начал:

— Что же это, Петр Егорович? Мы уже начали завозить материалы, а тут… Это прожектерство.

— Садитесь, пожалуйста, товарищ Чекаленко.

— Да я сяду. Но вы понимаете, что получается. Он предлагает новое, не учитывая всех технико-экономических и климатических факторов. Наше месторождение имеет свои особенности.

— Вот последнее, товарищ Чекаленко, — сильнейший козырь Тараса Афанасьевича. — Юрмаков говорил тихо, спокойно, часто повторяя характерное «однако», как все местные жители, особенно буряты и эвенки, выговаривая это слово «однахо». — Это его сильнейший козырь, — повторил Юрмаков.

— Какой там козырь! Хочет прославиться, вот и пишет. Знаю я его, старого хохла.

— Товарищ Чекаленко! — узкие глаза Юрмакова блеснули. — Вы думаете, что говорите? Хохла.

— Ну это я попросту. Прошу прощенья.

— По существу, что у вас?

— Так вот, говорю, что нехорошо получается. Одни туда, другие сюда, — уже притихшим голосом продолжал Чекаленко.

— А вы хотели, чтобы каждое ваше слово — закон?

— Ну, зачем же так. Ведь этот вопрос… Приказ министра есть — строить шахту и все.

— Предложения в министерство кто подавал? Однако вы?

— Разумеется. Все-таки с нами считаются.

— Очень хорошо. Вы ориентировались только на шахту: все знакомо, все известно. А Стрекач…

— Извините, это не Стрекач, а сын его — молодо-зелено. Он на Магнитной работает, приезжал домой, подзадорил старика.

— Очень хорошо. Если доброе сказал — можно и сына отблагодарить. Однако, это предложение и ваш главный инженер поддерживает?

— Ну так… Увлекся новизной. Это же вчерашний студент. А я всю жизнь — на руде.

— Видите, как у вас: все ошибаются, только вы во всем правы. Я мыслитель, а мнение остальных — чепуха. Предложение рационализатора — в папку. Кто, мол, это еще умнее меня нашелся?

— Такого я не говорил, товарищ Юрмаков.

— Не говорил, но делал. Предложение Стрекача, однако, затерли. Об этом газета и сообщила. Факт. Чего же волноваться? Ошиблись — исправляйтесь, не понимаете — спросите у людей. Наш народ мудрый, он всему научит.

— Народ народом, а за производство отвечает руководитель. У нас единоначалие.

— Правильно, единоначалие. Однако советский руководитель — не феодальный властелин, что хочу, то и ворочу… Он опирается на общественные организации, на народ. Сила-то в коллективе, а не в собственном я, пусть даже если оно и крупное.

— Вот видите, Петр Егорович, я шел к вам за помощью, а вы… Газета подрывает авторитет, в обком придешь…

— Тоже требуют дисциплины.

— Вы не требуете, а… мораль читаете. Я, извините, не школьник!. Двадцать лет у руководства, а тут… В таких условиях невозможно работать.

— Не можете — подавайте заявление.