— О, теперь он как пан. Конуру свою забросил. Помните, избушку? Теперь в ней только дежурит. Кооперация построила ему настоящий дом, почти в самом центре. Под окном ему школьники сад посадили.
— Привет ему, большой привет. Скажи, от газетчика.
— Он помнит вас. Там вас многие вспоминают.
Когда вышли из гардеробной, Шмагин хлопнул Павла по плечу:
— Вот так «Светенские залежи»!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ВПЕРЕД ПЯТКАМИ
1
Еще вчера Иван Степанович Ряшков узнал, что Шмагин и Грибанов ушли в обком. А случилось это так. Ряшков читал третью полосу, один материал промышленного отдела вызвал у редактора сомнение, он решил проверить, проконсультироваться у зав. промышленным отделом. Послал за ним дежурного, тот сообщил: ушли в обком.
Это уж совсем нарушило покой Ряшкова. На партийном собрании хлестали, а теперь еще в обком. Зачем, к кому?
Подписав полосы, Иван Степанович не стал вызывать машину — пошел пешком. Размышлял о своем незавидном положении.
И ночь у Ряшкова была тяжелая. Часто просыпался: мучили кошмарные сны. То он в дремучей тайге один-одинешенек, то летел куда-то в пропасть, то вдруг увидел Щавелева. Остановился, решил отвесить шефу поклон. Склонил голову, еще немножко, ниже, ниже и… превратился в крендель, а потом в… мяч! Да, в футбольный мяч. Толстяк, пыхтя и отдуваясь, подошел и покатил его… Но ворота узкие… Ба, да это же не ворота — двери редакции!
Вот уже совсем близко. Но что это? Ага, команда футболистов. Ребята здоровые, эти так напинают! Нападающий подбежал — бах!.. Сильно в бок ударил, еще, еще… О, о!.. Вот и покатился обратно, а толстяк в квадратном пенсне не пускает, тихонько, молча катит обратно. Но у ворот — снова ему по бокам: бах, бах!..
— Ой, о… о… э, э…
Агриппина Львовна ткнула мужа в бок, заворчала:
— Ну, что ты мычишь? Режут, что ли? Шляется до полночи, а потом…
Ряшков открыл глаза, схватился за сердце, которое готово было выскочить. Потолок темный, опустился низко, давит. За окном — серо. Вытер пот простыней, прошептал:
— Что за проклятье, рассвет бы скорее…
Так и не мог больше уснуть.
Утром пришел в редакцию раньше обычного. Все никак не мог решить: пойти в обком или не пойти, высказаться против шефа или подождать.
«А долго ли это продлится? Правда, сейчас у меня в редакции тишина. Я им после собрания показал, кто здесь хозяин. Критиканы! В командировки помчались, как миленькие. В командировочки!.. Вот еще этого — Грибанова…»
Он выдернул ящик из стола, закурил и стал медленно прогуливаться по кабинету, скрипя половицами.
«Этак ожиревший лентяй утопит меня. Нет, хватит! Выступлю на бюро и… все расскажу.
А может быть, может быть… к секретарю сходить, к первому. Объяснить все — пусть знает. Но если Щавелев… Тогда я снова в его руках! Сегодня промолчит, а завтра скажет: «Не справляется. Пытались поправлять — не получалось». Кому же больше поверят — ему, Щавелеву. Ему поверят! Значит, опередить его, опередить!»
2
Богунцова у себя не было. «Утром выехал в район», — сообщила секретарша.
«Ах, черт побери, — прошептал раздосадованный Ряшков. — Ко второму пойти? Наверняка и его нет. Уборочная. Интересно, а Щавелев выехал куда или по-прежнему…»
В приемной Щавелева суетились люди: звонили по телефонам, просили немедленно выслать «Скорую помощь». Никто ничего не объяснял, лишь уборщица успела шепнуть Ряшкову: «С Щавелевым, сказывают, был крупный разговор, сегодня заболел — сердечный приступ».
Ряшков попятился, попятился и незаметно выскользнул из коридора. Сбегая вниз по лестнице, он клял себя: «И тут опоздал! Что бы прийти вчера, позавчера? А сейчас заяви, скажут: трус, ни совести, ни чести…
Впрочем, почему обязательно сегодня? — Он зашагал степеннее, приосанился. — Подождем, пусть на здоровье болеет, а там увидим».
Бодро вошел в редакцию, распахнул дверь своего кабинета, окинул его взглядом: стол стоял по-прежнему, только сегодня на нем не было порядка, завален бумагами, с краев уныло свесились газеты.
Медленно сел в кресло, облокотился на стол: «Теперь держись, Иван Ряшков, держись, шефа нет, а о решении собрания, наверняка, узнают… А что, если?.. Да, да, верно… Раз-два выступить, покритиковать старших, разгромить кого-нибудь, а потом если что — полным голосом заявить: «За критику расправились, невзлюбили! Как думаешь, товарищ редактор, а? — Он распрямился в кресле, потер руки от удовольствия. — Как, а? На днях сессия облсовета. На повестке — сельское хозяйство, выполнение февральского Пленума. Вот мы и…»
Эта мысль окрылила Ряшкова, он начал спешно готовить тезисы своей речи. Она должна быть не громовой, но громкой, впечатляющей.
3
Выступление редактора состоялось. Речь его, действительно, оказалась впечатляющей. Когда закончилась сессия, в раздевалке только и говорили о редакторе: «Вот это да! Смотри-ка смело как!..»
Он слышал это краем уха, слушал и радовался.
Ему верилось, что метод обороны найден! Еще одно-два таких выступления и — гарантия. Не посмеют тронуть!
Покуривая в «Победе», он продолжал торжествовать: «Еще поживем, докажем…»
Ряшков вбежал в редакцию и тут же начал командовать:
— Вызовите ко мне ответственного секретаря. Да побыстрее.
Армянцеву сказал строго, официально:
— Свяжитесь по телефону со всеми командированными, проверить надо. Пусть материалы передают — не в дом отдыха уехали.
— Со всеми, может быть, и не смогу. Все-таки — села, колхозы, да и расстояния наши…
— Передайте от моего имени — всех разыщут. Журналист — не игла в копне. Я должен знать, чем они там занимаются.
С сельским районом переговорить не так-то просто. Закажешь переговор и жди, когда тебя вызовет междугородняя: то очередь не дошла, то «все еще занято», то «линия на повреждении»… Радуйся! Но и это еще не все: в каждом районном центре — своя телефонная станция, соединят с ней, так она начинает: «занято», «не отвечают»…
Армянцев кричал в телефонную трубку, составлял макеты полос, вычитывал и слал в линотипную материалы, идущие в номер, давал указания своему помощнику и выпускающему, принимал готовые клише от цинкографа, торопил машинистку, гнал куда-то рассыльную, спешил в отдел…
К вечеру он, наконец, связался со всеми. Зав. отделом писем проверяет жалобы в Боркинском райисполкоме. Везюлин передал информацию о строительстве скотных дворов в колхозе имени Кирова. Обещал завтра выехать.
Но редактор уже занят был другим.
Он развернул только что полученную из областного отдела сельского хозяйства сводку и начал водить по ней карандашом, вслух размышляя:
— Так, так, этот на первом месте, хорошо. Этот на втором, третьем… Ага, вот Шеловугинский район. У-у, как отстает! Уж больно задиристый там секретарь. Выступал, критиковал газету — тоже что-то понимает в нашем деле…
Нажал кнопку.
— Позовите Грибанова.
Сказал и подумал: «Сразу двух зайцев убью. Отстающий район разгромлю и докажу, что острых и принципиальных журналистов люблю и уважаю».
Пришел Грибанов.
— Здравствуйте, Иван Степанович!
— Приветствую вас, садитесь. Важное дело есть. Шеловугинский район сорвал хлебозаготовки. Сами понимаете, что это значит. Езжайте, разберитесь, чем там руководители занимаются.
— Так это же… Сельхозотдел у нас есть.
— Наш сельхозотдел… Зашился он. Да и… скажу вам откровенно: материал должен быть боевым, наступательным. Вы сумеете, вас-то уж критике не учить! Пусть все знают, что мы с вами здесь не бочки катаем.
Павел сначала удивился, но тут же догадался: «Наверное, протерли с песочком, подействовало. Богунцов — это тебе не Щавелев».
— Я бы не против, Иван Степанович, но у меня жена…
— А что? У нас у всех жены.
— Родить должна.
— Ну, товарищ Грибанов, в нашей стране ежедневно рождаются тысячи, а дела от этого не страдают и не должны страдать, — уговаривал, а сам думал: «Ничего, поедешь, как миленький, будешь помнить».
