Ноябрьский холод быстро освежил кабинет. Богунцов закрыл форточку и снова стал бесшумно шагать по ковровой дорожке взад-вперед. Стрелки стенных часов неумолимо ползли вниз, пора бы уж домой, но ведь завтра — бюро. Хочется все продумать, взвесить.
Дело Щавелева ему теперь было ясно, а вот редактор… С этим посложнее. Недавно выдвинули и вот уже — «потерял моральное право». Для молодого работника — это очень тяжкое обвинение. Очень. Но давайте посмотрим, почему он потерял это право, да и потерял ли?
Сдерживал критику? Да, виноват. Но разве на его поведении не отразилось щавелевское руководство? Командовал…
Любит выпивать? Да, есть и это. За это гнать его в шею? Согласен. Но ведь никто и нигде его пьяным не видел. А потом, товарищи, давайте посмотрим, почему он уходил из дому, почему он хватался за рюмку?..
И все-таки плохо, товарищ Богунцов, что ни обком, ни редакция, ни один коммунист не поинтересовались, а как живет этот обыкновенный человек — Иван Ряшков.
Да, товарищи, нам кое-что ломать надо. За последние тридцать лет наша техника совершенно изменилась, труд человека в городе и деревне совсем уж иной стал. Полная революция! Да и в партийной работе многое изменилось. А вот кадрами маловато занимаемся. Побольше с людьми надо бывать, по душам с ними говорить. Времени не хватает? А, ты заседай пореже да бумаги изводи поменьше.
Воспитывать людей, больше доверять им.
Сказав себе это, Богунцов вспомнил о телеграммах, подошел к столу, посмотрел на них. Они лежали большой стопкой. Из-за наклеенных строчек бланки коробились, топорщились. Потому на них и посадили пресс-папье из золотисто-красного мрамора с медной головкой, отполированной частыми прикосновениями рук. Богунцов поднял пресс-папье, телеграммы спружинили, посыпались в разные стороны.
Много их было. Одни шли сверху, другие — снизу, в них — команды и рапорты: «соберите», «сообщите», «провели», «готовимся», «выполнили», «обсудим и доложим».
Секретарь обкома подержал пачку телеграмм, бросил снова на стол: вот без этого жить не можем, поучаем всех, как детей, и потому нас спрашивают по всякому поводу и без повода, проводить митинги или не проводить, можно коллективно отметить золотую свадьбу или не следует. А где инициатива, ответственность?
4
Грибанов проснулся рано. Он не умывался, не завтракал, схватил шинель и побежал на берег. Реку за ночь затянуло льдом, но охотников идти по ней было мало. Все не решались.
Павел стоял на берегу, раздумывал, как ему быть.
Ба, на льду показался человек. Смельчак встал на лыжи и — пошел. Лед под ним немножко проседал, но не ломался, а как бы пружинил.
Прошел середину реки, совсем осмелел и еще быстрее заскользил к тому берегу. Какой парень!
Павел обрадовался и побежал в гостиницу, где лежали его вещи.
С вокзала он позвонил в редакцию.
В трубку кричала Люба:
— Завтра утром выписываем. Здоровы! Не беспокойтесь, нас здесь много, свои люди. Передам, передам сегодня же. Вот Дмитрий Алексеевич…
И мембрана заговорила снова:
— Ты что, друг, застрял там? Выбирайся побыстрее. Все ждут. Вот Голубенко на ухо шепчет, что сына обмывать надо. Понял, море зеленое. Ну пока, выбирайся, о семье не беспокойся.
«Раньше — о жене, а теперь уж о семье», — с радостью подумал Павел.
5
Вагоны лязгнули буферами, остановились.
Вот и дома!
Грибанов вышел на перрон, вдохнул чистый, морозный воздух. Улицы и сопки, что левее, восточнее города, уже начали светлеть: всходило солнце.
Павел зашагал по тротуару, раздумывая: куда сначала — в редакцию или домой? Скорее на работу, дело не ждет. А если через час? Имеет же он право после командировки хотя бы помыться.
Домой, домой!
Он остановился, посмотрел: на какую бы машину сесть?
По шоссе сновали автомобили: грузовые, почтовые, новенькие, отливающие блеском легковые. А вот плавно прокатилась огромная белая цистерна с большими буквами на боках: «Молоко». Потом промелькнул голубоватый, разрисованный холодильник. С лицевой стороны улыбался мальчишка с эскимо в руках. Мальчишка! Павел даже улыбнулся ему.
На стоянке Грибанов сел в такси. Шофер спросил адрес и дал газ. Автомобиль бросился, словно взъяренный конь, пытающийся выскочить из-под слишком легкого всадника, резко повернул налево и вылетел на знакомую улицу. «Вот она, родная!»
Широкая магистраль огромным туго натянутым полотном постепенно поднималась в гору, уходила вдаль, к поселку электромеханического завода.
Под лучами солнца шоссе, отполированное шинами автомобилей, блестело. Одна за другой мчались автомашины.
А на тротуаре теснота. Шли, громко споря, студенты, торопливо двигалась стайка разрумяненных холодом школьников. Вот важно шагает пожилой инженер с блестящими молоточками в петлицах; музыкант с большим футляром; девушка с газетами и журналами; строитель в забрызганном комбинезоне.
Люди спешили на заводы, стройки, в учреждения, школы… На лицах — озабоченность, радость, улыбки.
Посматривая на них, радовался и Павел: он снова был в родном городе, он едет домой! И машина словно понимает это…
— Хорошо, — произнес Павел вслух и, сдернув шапку, поворошил волосы. Заметив, что шофер в недоумении покосился на него, добавил: — Здорово машина идет!
— Еще бы, по такому-то пути, — ответил шофер, не переставая смотреть вперед. — Хороша наша машина…
«Победа» на огромной скорости мчалась вперед, в гору.
Грибанов любовался бегом автомобиля, прислушивался к ветру, который пел за стеклом дверцы, — прислушивался и, улыбаясь, мысленно говорил себе: «Это тебе, товарищ, не бойкая тройка старой России. Нет!.. Это Советская Русь!»
6
По лесенке бежал через ступеньку на вторую…
Крутнул звонок. Дверь открыла раскрасневшаяся Люба. Обрадовалась и затараторила:
— Быстрее, быстрее дверь… Холод не пускайте: сына купаем.
Павел в коридоре снял с себя пахнущую морозом одежду, пробежал в комнату, к батарее, чтобы скорее набраться тепла. На ходу скользнул взглядом по столу и… остановился: газета, его статья «Краеведческий музей — на ложном пути». Целых три колонки!
Побежал на кухню. Аня подала ему сына, укутанного в простыню.
— Это тебе, папаша, — и смущенно улыбнулась.
На столе она разостлала одеяло, на него — пеленочку, другую. Стлала да все разглаживала, проверяла, нет ли твердых швов, складок.
Павел боязливо держал Валерика, растерянно посматривая то на Аню, то на этот сверток.
Люба заторопилась:
— Теперь вы одни управитесь, я побегу.
— Спасибо, Любаша, — сказала Аня.
Завернув сына, Аня села на кушетку, дала грудь ему. Павел склонился, стал рассматривать своего сына.
— Какие же у него глаза? А носишко словно пуговица.
— Ну, ну, не просмеивай. — Аня слегка прижала сына к себе. — Смотри, папка, теперь нас двое.
— Ну, как он? — прошептал Павел.
— Спит. Пока не крикун.
— А ты не болеешь?
— Ничего. Прошло.
Он нежно, чуть дотронувшись, обнял ее.
— Спасибо тебе за сына.
А потом они долго стояли над детской кроваткой, не шевелясь, молча, прижавшись друг к другу.
Зачем говорить, о чем говорить! Сын, Валерка, который давно уже жил в их тихой и скромной квартире, здесь, с ними. Он спит. Спит новый Грибанов.
7
Все уже было собрано, уложено в чемоданы: утром она покинет Озерки.
В углу комнаты, на полу, — стопка тетрадей. Уж в который раз стала перебирать их. Планы работы библиотеки, отзывы читателей, конспекты лекций…
Отобрала ненужные бумаги, затолкала в печку. Села.
«Ну, теперь, кажется, все, — подумала Ружена. — Вот только с письмом…» — Достала его из сумочки и снова начала перечитывать. Тусклые буквы, выведенные химическим карандашом, кое-где были залиты светло-фиолетовыми кляксами… Глаза быстро бежали по знакомым строчкам.
