«Вот здесь он сидел, перебирал, перечитывал эти формуляры. Смотрел на пометки, сделанные моей рукой, записывал, спрашивал, улыбался, восхищался и снова писал, писал…»

От этих воспоминаний ей опять грустно стало. Она пошла к себе. Комната ее была в этом же доме.

Села у окна, задумалась. «Вон там мы тогда повстречались. Пожал руку и так посмотрел в глаза! Пошли вон туда — мимо сельсовета, школы, в степь… Если бы он был моим навсегда!..

Потом бы у нас был маленький Павлович или Павловна… Я бы тогда написала домой, в Астрахань: «Милая мамочка, ты теперь бабушка, а я — мама! мама!!!»

Она устыдилась своей мысли, закрыла лицо руками и тихо засмеялась. Долго сидела, положив голову на подоконник, прислушивалась к своему сердцу. Сидела, не шелохнувшись, боялась вспугнуть мечту, которая переносила ее в будущее, в радостную жизнь с любимым человеком.

Она оторвалась от грез, медленно подняла голову и удивилась: в комнате помрачнело. Ружена посмотрела в окно: с севера надвигалась туча. Она, будто, черным крылом, уже прикрыла опускавшееся к горизонту солнце и продолжала расплываться по всему небосводу. Края ее беспокойно клубились, переворачивались. Вот вверху образовалась фигура головы вздыбленного коня, и потускневшее солнце походило сейчас на глаз его. Но недолго смотрел этот глаз на Ружену: разрыв тучи миновал солнце, и оно снова стало заволакиваться мутной пеленой, меркнуть; превратилось в еле видимый полтинник и опять исчезло. Вот лошадиная морда загнулась вниз, растворилась в небе.

А туча спешила к югу, стараясь загородить от света всю эту землю с зелеными лесами, сопками, речушками, стогами сена и скирдами хлеба.

Становилось жутко. Люди закрывали ворота, окна, двери.

А Ружена открыла окно и высунулась: ей хотелось видеть, что же будет дальше, скоро ли упадут первые капли, уж так ли грозна эта туча.

И только она выглянула — огненный нож полоснул тучу сверху вниз и исчез, а она, туча, осталась целой и невредимой, даже ничуть не приостановила своего бурного наступления. Только где-то глубоко под землей прокатился протяжный гул.

«Какая сила!»

Вспугнутый грозой из степи забежал ветер. Он прошумел над крышами, свистнул, запутавшись в телефонных проводах, поднял с дороги столбик пыли и помчался дальше.

Во дворе тявкнула собака; теленок перестал щипать траву и, мыча, затрусил к своему дому; наседка засуетилась, спешно созвала цыплят и нырнула в подворотню.

А грозные стрелы, то там, то тут срывались из поднебесья и вонзались в землю, отчего она гудела, вздрагивала. Все вокруг, казалось, грохотало. Страшно. Но Ружена по-прежнему сидела у раскрытого окна, с жадностью вдыхала сочный, дождем пропитанный воздух, восхищаясь красотой и силой грозовых ударов.

Так бы, может, и просидела она до конца грозы, любуясь ею. Но вдруг не где-то в степи, а над самой улицей со страшным треском и грохотом взорвался огненный шар.

Дом встряхнуло. Ружена откачнулась от окна, ощупала лицо, руки — ей показалось, что взрыв опалил ее.

«Какой ужас! Где-то он сейчас, не в дороге ли? Павел, где ты?»

Дмитрий Алексеевич зашел к Николаю Голубенко и пригласил его к редактору:

— Идем, посоветуемся всем треугольником. Надо же решать.

Ряшков прочитал заявление и в душе обрадовался: «Ага, все о других, а сам… Хорош гусь».

— Вот, носитесь с ним, а он…

— А что он? — уставился на редактора Голубенко. — Что он? Одни подозрения да предположения. У женщин глаза велики.

— Да нет, Николай, грешок-то у него есть, — мягко возразил Шмагин.

— Где автор заявления? Позовите, пусть расскажет, — предложил Ряшков.

Пригласили Любу. Немножко смущаясь, она заговорила:

— Не подумайте, что слежу за ним. Просто… девушки из радиовещания мне сказали, что Аня стала грустная, а однажды даже всплакнула. Они встревожились. Позднее выяснилось, что муж встречался с Руженой. Меня это возмутило. Как это можно? Жена беременная, а он за другими ухаживает…

Ряшков посматривал на Любу и довольно попыхивал папиросой. Глаза его улыбались.

Голубенко ерзал на стуле, порываясь перебить Любу, но Шмагин осаживал его:

— Да погоди ты, погоди.

Выслушав Любу, Шмагин сказал, что созывать по этому поводу собрание нет оснований. Достаточно поговорить с Грибановым.

— Это что, опять скидка новичку? — возмутился Ряшков. — Или… просто дружба?

— При чем тут дружба? — разозлился Шмагин.

— А как же? Коммунист шляется где-то по ночам, а парторганизация…

— Но что за преступление, — возмутился Голубенко. — За что обсуждать?

— Ну это уж… как хотите, — отрезала Люба. — Я не могла промолчать, а вы…

— Нет, вы хорошо сделали, — поддержал ее Ряшков. — И нечего Грибанова выгораживать. Он должен понести наказание.

— Мы его не выгораживаем, но персональное дело создавать пока нет оснований. Это факт, — твердо заявил Шмагин и встал.

С тем и разошлись.

Грибанов пообедал и снова пошел в редакцию.

Погода менялась. Ветер метался по городу, взвихривал пыль.

Павел натянул поглубже шляпу, поднял воротник.

А ветер свирепел. Вот он налетел на железную крышу, рвал ее, взвизгивая от злости. Она вздулась упругим пологом, но держалась. Тогда ветер кинулся вниз, сорвал с мужчины фуражку и запустил ее колесом по улице.

И не успел еще мужчина прийти в себя, как ветер — вон уже где! — озорно и дерзко швырнул кверху шелковистый девичий подол, дзинькнул форточкой зазевавшейся хозяйки, поднял с дороги тучу пыли, мгновенно скрутил ее в жгут высотой с пятиэтажный дом…

Грибанов стряхнул с костюма пыль, протер запорошенные глаза и только шагнул в дверь своего кабинета, как ему на пороге Николай Голубенко повстречался.

— Вот он! Ищу, ищу… Идем на беседу. На-редактировал там… — Павел покраснел.

Домой шли вместе.

Николай обхватил руку Павла выше локтя и держал крепко, словно опасался, что убежит. Шел и сам вполголоса отчитывал Грибанова:

— Ты, Павел, знаешь меня. Люблю тебя, как друга. Но сегодня хотелось тебе морду набить. Посмотришь, на работе — стальной человек! Ты же, море зеленое, в гвардии сражался. В гвардии! А тут… Это же, ну… одни разговоры. А для нас, журналистов, честь, сам знаешь.

Павел слушал друга и молчал. Что было говорить! Он сам давно это понял. Он, конечно, виноват перед Аней… Все ясно, а вот сердце…

«Но нет, Никола, я гвардейской чести не уроню, нет. Качнулся малость, бывает, теперь нет…

Эх, гвардия, конная гвардия!.. Сталинград, Дон, Новошахтинск, Миус, Смоленск, Беларусь — партизанский край.

Как там читали на ходу написанные стихи:

Тогда мечтал о мире, о своей семье, боролся, а вот создал семью и… Ах, как это все получилось!.. Трудно…»

— Ну что ты молчишь? — дернул Павла Николай.

— Нет, нет, я слушаю тебя, спасибо.

— А я уж думал — дуешься. Смотри. Ну, давай пять. Иди домой. Да нос не вешай, море зеленое…

Николай исчез в темноте.

Ружена закрыла дверь на крючок, разделась и легла на кровать.

Когда гроза буйствовала здесь, над селом, тогда по крыше и по стеклам хлестал крупный, косой дождь, а когда гроза ушла в степь, к сопкам, пошел спокойный, мелкий. Вот уже и село давно уснуло, а дождь потихоньку все шел да шел, монотонно шуршал по листве тополя… Казалось, сама земля шепталась с дождем, боясь выдать свои секреты…

Только одна струйка, сбегая по желобу с крыши, звонко журчала.

Закрыв глаза, Ружена прислушивалась к этой веселой струйке и думала свою думу:

«…Или все-таки встретиться, поговорить? Если любит меня, значит — не любит ее. Разве это жизнь! Может быть, его счастье здесь, а не там!

Вместе бы — на всю долгую-долгую жизнь. С тобой, Павлуша, я хоть на край света.