В порабощенные бразды

Бросал живительное семя —

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды...

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

Ну, а у запрещенных поэтов было предостаточно такого, что как будто прямо было нацелено в адрес тоталитарной власти. Да и сам факт публичного чтения будто бы навеки изгнанных из русской литературы поэтов был призывом и примером реализации прав свободного человека вопреки всем запретам властей предержащих. Читал я и в домашнем кругу, у друзей, в домах отдыха — всем, желающим слушать. В институтской библиотеке после рабочих часов — по одному циклу каждый месяц. На загородных научных школах вечерами после лекций — аудитории в 100-200 человек. Рисковал, конечно. Помню два забавных эпизода.

Однажды ко мне в коридоре подошел секретарь нашего партбюро и спросил:

— Лев Абрамович, Вы, кажется, читаете стихи в библиотеке?

— Да, читаю.

— Недавно и Гумилева читали?

— Читал...

Далее должно было последовать «объяснение», что этот белый офицер был расстрелян за участие в антисоветском заговоре, с последующим выводом о моей политической ориентации, но... мне повезло! Не дожидаясь начала сей филиппики, я добавил:

— Как раз вчера была очень хорошая передача о Гумилеве по радио.

После чего бедный секретарь «слинял».

Другой раз вечером я читал Ахматову в звенигородском пансионате, где проходила очередная научная школа. Весь пансионат — в нашем распоряжении. Большой амфитеатр в тот вечер был полон. Я как раз дошел до «Реквиема» — цикла стихов, связанных с арестом сына. Начал «Вступление» к циклу:

Это было, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад,

И ненужным привеском болтался

Возле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки,

Шли уже осужденных полки

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки.

Звезды смерти стояли над нами

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных «марусь».

Только я прочел первые две строчки, как из двери наверху амфитеатра появился и стал медленно спускаться по ступенькам вдоль стены никому не известный человек. Все его заметили. Я продолжал читать. Он спустился и присел с края переднего ряда. Дочитал «Реквием» до конца. Ахматовский цикл им заканчивался. Поблагодарил аудиторию за внимание. Незнакомец встал и направился ко мне. Я сошел со сцены и пошел ему навстречу. Никто из слушателей не поднялся со своего места — все смотрели на нас с вполне понятным страхом за меня...

Подойдя, человек протянул мне руку и сказал: «Вы меня, наверное, не помните. Моя фамилия Крыжановский. Я одновременно с Вами работал в Институте физиологии у Черниговского. Отдыхаю здесь вместе с вашей школой...»

Однажды весь вечер читал в нашем институтском кафе «Спираль» подряд трех поэтов: Гумилева, Ахматову и Мандельштама. Имел нахальство пригласить на это чтение мою знакомую, еще мало кому известную профессиональную чтицу Антонину Кузнецову (сейчас она народная артистка России). Она слушала до конца и сказала мне, что читаю я хорошо, а главное — проникновенно.

Я упомянул наше кафе. Название «Спираль» происходило от двойной спирали ДНК — главного объекта наших тогдашних интересов. Раз в месяц, после работы длинные столы в столовой разбирались на квадратные столики, свободно размещались по всему залу, накрывались скатерками. Буфет работал допоздна.

Дружеские четверки за столиками запасались булочками, пирожными и фруктовой водой. Общались. Потом слушали кого-нибудь из приглашенных гостей. Иногда возникала острая дискуссия. Но если даже кипели страсти, корректность формы не нарушалась.

Первое собрание кафе, помню, открывал знаменитый физик, нобелевский лауреат Игорь Евгеньевич Тамм. Ему наш Институт в немалой степени был обязан своим рождением. Тамм и Энгельгардт (они дружили) весь вечер «держали площадку», рассказывая разные забавные истории из прошлого. Помню, к примеру, такой рассказ Игоря Евгеньевича. Где-то в конце двадцатых годов в Москве собралась международная конференция физиков. Для иностранных гостей, как полагается, были зарезервированы места в гостиницах. Будущий нобелевский лауреат, один из создателей квантовой физики, Поль Дирак, дружил с Таммом и желал жить только у него. Семья Тамма ютилась в ветхом домишке на окраине Москвы. Уборная была во дворе, и вечером в нее ходили со свечой. Оба великих ученых были очень довольны своим общением. По возвращении в Лондон Дирак, естественно, поведал журналистам о своем пребывании в Москве, рассказал и о том, как живет уже тогда всемирно известный советский физик Тамм.

Года через четыре ситуация повторилась. Снова конференция в Москве, и Дирак опять живет у Тамма. По возвращении в Англию, его, конечно же, спрашивают — не изменились ли условия жизни семьи Игоря Евгеньевича. Дирак отвечает: «О, да! И очень существенно — в уборную провели электричество!» Этот ответ обошел все газеты западного мира. После чего Тамма немедленно переселили в удобную городскую квартиру близ ФИАНа...

В кафе у нас пел молодой Высоцкий, читал стихи еще не печатавшийся замечательный поэт Давид Самойлов. Много другого интересного народа побывало в нашем кафе. Денег мы никому не платили. Наши гости отдавали дань уважения науке и... нашей свободе. Все организовывал совет кафе. Ни партбюро, ни профком, ни дирекция к нему никакого отношения не имели. Свобода слова в нем реализовалась «де факто». Спустя добрый десяток лет, наверное в начале 80-х, райком партии раскачался и повелел кафе закрыть. Раза три к нам приходил со своими увлекательными историями Натан Эйдельман. Я обещал рассказать о нем. Сделаю это посредством трех записей в моем дневнике:

18 мая 1983 года

«Позавчера в зале нашего Института была лекция Натана Эйдельмана. Тема лекции: эволюция взглядов Пушкина на личность и деятельность Петра Первого. Как всегда на его лекциях было захватывающе интересно. Меня особенно поразило проникновение в драматизм изменения этих взглядов от «Полтавы» до «Медного всадника»...

Запомнить и пересказать лекции Эйдельмана невозможно. Не только из-за их насыщенности материалом, но и ввиду множества отступлений, которые он называет «заметками на полях». Они, хотя и связаны с основным рассказом, но неожиданно переносят слушателя в другую эпоху, нередко в нашу нынешнюю. При этом вводится такое количество новых персонажей и обстоятельств, что голова идет кругом. Остается ждать, когда появится его очередная книжка, и можно будет, не спеша, всматриваться в этот калейдоскоп лиц, событий, блестящих догадок, не захлебываясь в их потоке.

Лучше я попытаюсь написать о нем самом, поскольку мне посчастливилось много раз слушать его из зала, а несколько раз и за столом в кругу друзей. С моим другом Сашей Свободиным они совместно сочинили два киносценария. Поэтому я встречался с Натаном и у Сашки, и в доме творчества на Пицунде. В Пушкинском музее на Кропоткинской, в его крошечном зальчике, на прекрасных вечерах и открытых научных заседаниях Натан один из самых частых и уважаемых участников. Член их Ученого совета. Однажды он вел вечер, названный «Ученые — Пушкину», где я читал пушкинские стихи (набрался нахальства!).

Что и говорить, Натан Яковлевич Эйдельман — фигура в истории русской культуры значительная, яркая, я осмелюсь сказать — замечательная. Занятная штука История! Ведь спрессованные до пары сотен страниц наши унылые, серые, бездуховные десятилетия, наверное, покажутся нашим потомкам увлекательно интересными. «Новый мир» Твардовского, литература «самиздата» и «тамиздата», Сахаров и Солженицын, театр «Современник» 60-х и 70-х годов, Театр на Таганке, «барды» и КСП, Окуджава, Высоцкий, Эйдельман... Все встанет тесно рядом и будет названо как-нибудь вроде «Пробуждение духовной жизни России в послесталинскую эпоху».