Временная безработица моя произошла по следующей причине. Один из моих самых прилежных слушателей на лекциях по электронике у Черниговского, Борис Кулаев, зная о моих устремлениях в биофизику, познакомил меня с Романом Хесиным. Мы поговорили, после чего Хесин рекомендовал меня Гаврилову. На него я тоже произвел хорошее впечатление. Он предложил мне подать заявление и заполнить соответствующие анкеты, предупредив, что оформление (через отдел кадров Института атомной энергии) может оказаться длительным. Оно оказалось весьма длительным! Через полгода Гаврилов пригласил меня к себе и с сожалением сообщил, что руководство Института не дало «добро» на мое зачисление в Биологический отдел. Впрочем, «руководство» здесь было ни при чем. Когда я забирал свои документы, мне случилось выяснить, что их даже не посылали для рассмотрения в «органы» — они просто пролежали полгода в шкафу у начальника отдела кадров. Видимо, ему достаточно было ознакомиться с пресловутым пятым пунктом моей анкеты.

Гаврилов посоветовал мне предложить свои услуги академику Энгельгардту, который только-только въехал в освобожденное для него и Шемякина здание. В июне 59-го года я был зачислен в первом десятке сотрудников создававшегося Института. Кстати, с В. Ю. Гавриловым у меня сохранились прекрасные отношения вплоть до его безвременной смерти (четыре ордена Ленина зря не даются!). Хотя он мог бы и немного раньше поинтересоваться в своем отделе кадров судьбой моих документов.

Первые два-три месяца существования Института его сотрудники не могли приступить к каким-либо экспериментам. Нужно было капитально перестроить все множество рабочих помещений половины большого, пятиэтажного здания. Установить химические и физические столы, подвести к ним газ, сжатый воздух, воду и электричество. В будущих химических и биохимических лабораториях смонтировать вытяжные шкафы. Построить всю громоздкую систему вытяжной и приточной вентиляции: установить на чердаке десятки мощных вентиляторов и пробить к ним через все этажи воздуховодные каналы. Оборудовать холодильными и нагревательными устройствами «холодные» (+4°) и «термальные» (+37°) комнаты и многое другое.

Всей этой перестройкой с необыкновенной энергией руководил заместитель директора по хозяйственной части И. А. Клочков. По роду моей дальнейшей деятельности я часто имел с ним дело и, в частности, с удивлением узнал о существовании особого мира хозяйственной номенклатуры и о тех приемах общения по телефону, по которым люди, к этому миру принадлежащие, узнают друг друга. Выглядит это примерно так.

Допустим, приходит к Клочкову заведующий изотопной лабораторией Варшавский и говорит, что на вытяжные шкафы в его помещениях надо установить особые фильтры, препятствующие выходу в атмосферу радиоактивной пыли (я при этом присутствую). Клочков, опытный хозяйственник, знает, какой отдел в Министерстве среднего машиностроения курирует изготовление таких фильтров. По своим каналам информации он узнает телефон начальника этого отдела. Звонит. Далее следует примерно такой разговор.

Клочков: Девушка, Клочков говорит. Соедините меня с вашим начальником и напомните его имя-отчество.

Секретарша начальника не знает, кто такой Клочков, но по тону понимает, что он из номенклатуры. Отвечает на вопрос и соединяет...

Клочков: Иван Васильевич? Клочков беспокоит. В твоем хозяйстве есть такие-то фильтры. Помоги Академии наук. Позарез нужны фильтры! Распорядись, чтобы срочно нарядили три штуки в адрес Института... Спасибо. Я твой должник...

И фильтры прибывают, минуя всяческие разнарядки.

Пока рабочие бригады устанавливают столы и вытяжки, прокладывают трубы, подводят газ и электропитание к щиткам, научные сотрудники читают старые и новые выпуски научных журналов. Библиотека работает с первых дней существования Института. Старые журналы, по-видимому, из каких-то резервов президиума Академии наук, а подписка на добрых два десятка советских и зарубежных была оформлена заранее. Их свежие номера поступают на полки читального зала.

Раз в неделю в холле третьего этажа проходит общеинститутский научный семинар. Посередине холла стоит переносная классная доска. Перед ней десятка три стульев (этого достаточно для наличного состава научных сотрудников). Вокруг — строительный мусор. Не обращая на него внимания, докладчик и его оппоненты горячо обсуждают трактовку первых опубликованных данных о недавно открытой двойной спирали ДНК — универсального для всей природы вещества, хранящего и передающего по наследству особенности любого живого организма. О том, как эта гигантская по своей длине молекула упакована в ядре клетки, как ее две нити без повреждений отделяются друг от друга в момент ее деления, как в каждой из дочерних клеток они восстанавливают свою двуспиральность... Или дебатируется проблема узнавания природными катализаторами — ферментами объектов своего воздействия — субстратов химической реакции.

Все это — азы молекулярной биологии. Через двадцать лет они будут известны школьникам, а сейчас глубоко волнуют участников семинара, открывая поле для самых смелых гипотез и предложений по их экспериментальной проверке... Седовласый, но еще моложавый и полный энергии директор Института руководит дискуссией. Увлекательнейшие перспективы исследований рисует воображение слушателей. Перспективы, увы, не очень близкие! Не только потому, что перестройка лабораторных помещений займет еще не одну неделю, а еще и потому, что нет никакого научного оборудования, особенно нового, современного, которое выпускается только за рубежом. Оно пока недоступно, так как «холодная война» наложила запрет — «эмбарго». Но об этом несколько позже.

Заголовок этого раздела нуждается в пояснении. Слово «трагедия» относится к судьбе ученого. Но не в том печально известном из нашей истории случае, когда некомпетентные политические руководители государства и их «ученые» приспешники из идеологических соображений или поверив завистливой клевете объявляют некоторую область науки «лженаукой». С весьма серьезными «оргвыводами» в отношении ученых, работающих в этой области. Я расскажу о более глубокой трагедии, когда ученый, сделавший важное открытие, оказывается в столь прочном плену предложенной им трактовки этого открытия или, того хуже, разработанной на ее основе теории, что когда они оказываются «некорректными», дискредитируется и само открытие.

О «широких линиях» будет рассказано ниже.

ЭПР расшифровывается как «электронный парамагнитный резонанс». В приборе ЭПР используется постоянное магнитное поле и электромагнитное поле сверхвысокой частоты (СВЧ). С помощью этого прибора можно изучать роль химически активных «свободных радикалов» в химической реакции. Магнитное поле должно быть очень сильным. Поэтому создающий его электромагнит весит около тонны. СВЧ-радиоволны относятся к трехсантиметровому радиолокационному диапазону. Свободные радикалы наблюдаются на экране монитора в виде узких пиков. Исследуемый препарат помещают в «резонатор» СВЧ-системы. Прибор ЭПР представляет собой большую машину, где, кроме огромного электромагнита, размещаются мощный выпрямитель тока для его питания, источник, волноводы и резонатор СВЧ, многоступенчатый усилитель резонансного «сигнала» и масса прочей вспомогательной электроники.

Первый прибор ЭПР был построен основателем казанской школы физиков академиком Е. К. Завойским еще в 44-м году. Но, как у нас часто случается, это достижение не было оценено. Коммерческое производство приборов ЭПР в США было освоено в конце 50-х годов. Такого рода сложная научно-исследовательская аппаратура, ввиду того, что она непрерывно совершенствуется, выпускается сериями по несколько десятков штук — малыми предприятиями с очень высококвалифицированными рабочими. Практически вручную. Поэтому приборы эти очень дорогие. Насколько я помню, стоимость американского прибора ЭПР в то время была порядка двухсот, если не трехсот, тысяч долларов. У нас до сих пор нет такого рода малых предприятий. В Институте химической физики Академии наук сумели разработать отечественную конструкцию ЭПР-прибора. В превосходных мастерских этого Института был построен первый опытный экземпляр. Никакой перспективы передать его малосерийное производство советской промышленности не было. ИХФ довольствовался тем, что изготовил светокопии всех чертежей и электронных схем прибора, которые мог получить любой из научных институтов Академии. Свой же экземпляр руководство Института передало для использования доктору физматнаук, профессору Льву Александровичу Блюменфельду. Прежде чем приступить к рассказу о дальнейших драматических событиях, хочу познакомить читателя с их героем, имя которого только что появилось.