Трудно было представить себе, что эта агрессивная толпа состоит из убитых горем людей. Ими владели жажда необычайного зрелища и возмущение тем, что на пути к нему воздвигнуты преграды. Мною же овладела ярость из-за того, что ради утоления этой жажды они готовы обрушить наш старенький дом. Бог знает, выдержат ли его стены такие сотрясения. Я бросился через парадное на улицу. К моменту моего появления сорванные с петель ворота уже лежали на земле, и большой военный грузовик задним ходом въезжал в подворотню. Между его кузовом и стеной подворотни оставался проход шириной в полметра. В него друг за другом вбегали солдаты и милиционеры, чтобы оттеснить толпу от грузовика. Не очень отдавая себе отчет в своем поступке, движимый все той же яростью (хотя дом и не обрушился), я тоже ринулся в этот проход и принял участие в завязавшейся в темноте двора драке на стороне сил правопорядка. Через несколько минут численное превосходство этих сил стало явным. Большая часть «агрессоров» отступила через соседний двор в переулок и там рассеялась. Тех же, кто не успел ретироваться, рассвирепевшие солдаты и милиционеры ловили и избивали. Тут я сообразил, что одет в штатское и могу разделить участь побежденных. Остановился и прислонился спиной к стене дома. Когда ко мне с кулаками подбежал какой-то солдат, я успел ему крикнуть: «Я из этого дома, дрался вместе с вами!» Он мне поверил и оставил в покое. «Бой» вскоре затих. Приказа задерживать противников, очевидно, не было, и они, порядком помятые, покидали двор тем же путем, что и остальные. Я тоже беспрепятственно вернулся домой. Но воспоминание о факте своего участия на стороне властей в сражении с народом и о словах «я дрался вместе с вами» до сих пор рождает в моей душе чувство некоего стыда. Хотя «народ», участвовавший в этом сражении, вряд ли заслуживал симпатии...

В начале 50-х годов события моей жизни накладывались друг на друга. Поэтому для связного их изложения приходится делать некоторые отступления от хронологии.

Весной 52-го года госэкзамены в МГУ были сданы, и надо было определяться с темой дипломной работы. Заочное отделение физфака предлагало только темы по истории физики. Если оканчивавший студент желал в качестве дипломной выполнить какую-либо экспериментальную исследовательскую работу, он должен был сам найти научное учреждение, где такую работу и ее руководителя ему предложили бы, а затем согласовать тему диплома с деканатом заочного отделения.

Я решил, что следует поискать учреждение, где для меня нашлась бы тема, по возможности, близкая к биофизике. Естественно, что первым делом я направился в Институт биофизики Академии наук (Биологический центр в Пущино только строился, институт находился в Москве). Беседа с его директором, академиком Глебом Франком не дала результата. Узнав, что я работал инженером-конструктором, он предложил мне место начальника мастерской и соблазнял перспективой развертывания на ее базе после переезда в Пущино специального КБ биологического приборостроения. Я соблазну не поддался и ушел ни с чем. В частности еще и потому, что институт Франка, как выяснилось из нашей беседы, был в то время ориентирован на изучение радиационных поражений человека. Это было естественно и необходимо ввиду развертывания широкого фронта работ по использованию атомной энергии, но не совпадало с моим пусть еще отдаленным, но вполне определившимся научным интересом в области биофизики.

Рассказал о моем неудачном визите к Франку Гале Петровой. Неожиданно она мне посоветовала поговорить о своих планах с Абрамом Федоровичем Иоффе. При этом призналась, что никогда не слышала, чтобы Иоффе интересовался проблемами биофизики. Но он настоящий большой ученый и не может не знать, кто и где собирается начать исследования в области физики живой природы, поскольку (она была с этим совершенно согласна) такие исследования — дело самого ближайшего будущего. И кроме того, Абрам Федорович известен в Академии как доступный, отзывчивый и добрый человек.

В это время А. Ф. Иоффе занимал пост вице-президента Академии наук. Дверь его кабинета выходила в большой круглый вестибюль напротив двери, ведущей в кабинет президента. Я уже побывал в этом вестибюле, когда докладывал у С. И. Вавилова конструкцию прибора ФИАР-2. Знание «поля боя» придавало мне решимости. Перед каждой из двух дверей за своими столиками сидели секретарши президента и вице-президента. Иоффе жил в Ленинграде, в свои 72 года оставался директором созданного им Института и наезжал в Москву нечасто. Вряд ли он был сильно загружен делами в эти свои приезды. Пост вице-президента скорее всего был ему предложен в знак почета и признания особенных заслуг в становлении физики в СССР, а не для участия в повседневном руководстве Академией.

Телефон вице-президента нетрудно было отыскать в справочнике Академии наук, а об очередном появлении Абрама Федоровича в Москве меня известила все та же Галя Петрова: у нее были знакомые в аппарате президиума Академии. Я позвонил. Трубку взяла, естественно, секретарша вице-президента. Представился ей (для солидности) как дипломированный инженер, сообщил, что заканчиваю физический факультет МГУ и хочу посоветоваться с Абрамом Федоровичем о выборе специализации в области физики. Она мне сказала, что вице-президент занят делами Академии и индивидуального приема не ведет. Памятуя о доступности и доброте Абрама Федоровича, я стал настойчиво уговаривать секретаршу спросить у вице-президента, не согласится ли он принять меня в порядке исключения. Она отнекивалась. Я упорствовал в своей просьбе. Наконец она сдалась, велела подождать у телефона и через несколько минут сообщила, что Абрам Федорович согласен меня принять в таком-то часу...

И вот я уже сижу в его небольшом кабинете. С почтительным восхищением гляжу в умные глаза старого и явно очень доброго человека. Сильно взволнованный сознанием того, что говорю с одним из крупнейших физиков мира, рассказываю свою историю. О работе в КБ, об опытах Турлыгина (они ему известны), о моей уверенности в триумфальном будущем физики живого, о готовности посвятить себя целиком становлению этой новой физики. Признаюсь, что не знаю, где и кому предложить свои услуги. Прошу совета...

Рассказывая дома об этом разговоре, я уверял, что в ответ на мою просьбу великий старец прослезился и прижал меня к своей груди. Это, конечно, было бессовестной выдумкой, но мой рассказ и просьба действительно растрогали Абрама Федоровича напоминанием о его юности. «Вот так же, — сказал он мне, — примерно в Вашем возрасте я приехал за советом к Резерфорду. Но что я могу Вам сказать? Знаю только одного крупного советского ученого, который серьезно интересовался перспективами биофизики. Это Петр Капица. Он сейчас не у дел, но не сомневаюсь, что это временно. Кроме того, он, конечно, знает ситуацию в мировой науке. Попробуйте посоветоваться с ним».

Я знал, что Капица в опале за отказ работать над созданием атомного оружия и безвыездно живет на своей даче в поселке «Николина Гора». Решил отправиться туда...

Теплый весенний день. Я иду пешком от железнодорожной станции Перхушково до Николиной Горы (добрых 12 километров) и всю дорогу волнуюсь, воображая свой разговор с великим Капицей. Легко нахожу его дачу. Ворота, ведущие на дачный участок, распахнуты. Захожу, оглядываюсь. На крыльцо выходит женщина, вероятно, жена Петра Леонидовича. Объясняю ей цель моего визита, ссылаюсь на рекомендацию Абрама Федоровича. Она говорит, что Петр Леонидович никого не принимает, советует написать ему письмо. Пытаюсь уговорить ее, но она непреклонна. Теперь я ее понимаю. Находясь в опале, да еще по причине отказа сотрудничать с Берией, который начальствовал над всеми работами по созданию атомной бомбы, Капица имел основания опасаться какой-нибудь провокации, если не теракта. Ухожу ни с чем. Писать письмо не вижу смысла. Не поговорив со мной, Петр Леонидович вряд ли станет мне что-нибудь рекомендовать...

Проходит год, умирает Сталин, Берия расстрелян. Очевидно, что опала Капицы окончилась. Летом 54-го года решаю повторить свою попытку. Снова тот же долгий, волнительный поход на его дачу. Опять встреча с женой Капицы. Она меня узнает, просит подождать и уходит в дом. Через несколько минут выходит и приглашает меня пройти на маленькую боковую террасу. Петр Леонидович выйдет ко мне. На террасе простой деревянный стол и две скамейки. Сажусь на одну из них. В состоянии крайнего волнения ожидаю, уставившись на темное пятно сучка на противоположной стене. Пытаюсь про себя прорепетировать мой рассказ, но мысли скачут, ничего связного придумать не могу. Проходит минут пять-десять (мне кажется, что час), и появляется Капица. Он смотрит на меня благожелательно. Я успокаиваюсь и повторяю то, что излагал Абраму Федоровичу.