Волшебную силу впечатления от этого ночного леса, множества костров, озаренных огнем стволов деревьев и лиц поющих, от выступающих смутными пятнами из темноты палаток и звездного неба в просветах черной кроны деревьев передать невозможно.

Одно время райкомы комсомола пытались взять эти ночные сборища под свою опеку и контроль. Не получилось. Тогда их запретили, и милиция старалась помешать ребятам собираться. Немедленно возникла система конспирации.

 Большинству участников неизвестно место сбора. В лучшем случае — вокзал. Даже станция назначения километрах в 60 от города известна только связным. Их знают в лицо некоторые из ребят. За ними без каких-либо расспросов следуют остальные. На станции ожидает другой связной, который показывает маркировку лесных троп, ведущих к месту слета в пяти-десяти километрах от железной дороги.

И вот делается попытка увести ребят из леса в залы клубов, где выступают прославленные в их среде барды. Можно принести магнитофон, подключить его к сети питания и без помех записать целый концерт. Но эти мальчишки и девчонки не так просты. Они используют обе формы: легальную и нелегальную.

Не беда, что программа концерта, который мы идем слушать, «залитована», то есть проверена цензурой. В ней не будет прямой «контры», но и советского патриотизма не будет и следа. А как насчет партийности искусства? Как с сакраментальным вопросом: «Зачем нашей молодежи эти песни?..» А никак! Это не ваше дело!

Я виноват перед своими мальчиками. Их увлечение КСП я считал детской блажью. А путешествия на дальние, общероссийские слеты — то в Симферополь, то в Вильнюс — без разрешения родителей, без билетов, «зайцем» или на товарных платформах, полагал обычным мальчишеством. Нет, это дело серьезное. Может быть, одно из самых серьезных в сегодняшней общественной жизни.

И не торопитесь кивать на студенческое движение за рубежом, на студенческие волнения во Франции 60-х годов. Не упрекайте наших ребят за то, что они еще не готовы к открытым манифестациям и захвату университетов. Они живут в нешуточное время и имеют дело с нешуточным противником. Их не защищают ни закон, ни обычаи страны, ни общественное мнение. Они целиком во власти произвола, организованного и вооруженного. Они это понимают... И не нам, взрослым, их упрекать в недостатке отваги. Не нам, лишь недавно научившимся свободно, не боясь доноса, говорить то, что мы думаем... у себя дома, за столом, в кругу полудюжины близких людей. Не нам, лишь недавно переставшим боязливо оглядываться на телефон — не связан ли он с подслушивающим устройством.

Эти мальчики делают только первые шаги. И не остановятся. Во всяком случае никогда не забудут эти ночи у вольных костров. Вылепить из них рабски послушных исполнителей директивных указаний будет нелегко.

Но вернусь ко вчерашнему концерту. Мои ребятки оказались связаны с его организаторами, и для нас оставили почти весь второй ряд. Усаживаюсь на почетное место в центре. На сцене сгрудились, сверкая никелем в лучах прожектора, не менее десятка микрофонов на высоких тонких ножках. От них идет путаница проводов в первый ряд. Здесь расположились владельцы портативных кассетных магнитофонов. Не стесняясь своего возраста, встаю и, обернувшись, разглядываю зал. Он полон до отказа. Подсчитываю: 20 кресел в ряду, не менее 30 рядов. Значит, вместе с балконом человек 700. Сплошь молодежь студенческого возраста. Какие чудесные лица! Какие умные, живые, одухотворенные лица! Вспоминаются строчки Мартынова:

Какие хорошие выросли дети!

У них удивительно ясные лица...

Господи! Откуда берутся эти тупые рожи, которые нередко видишь через стекла больших черных автомобилей? И уж непременно — на вывешенных рядком портретах. Или их наша жизнь сначала оглупляет, а потом отбирает?..

Отмечаю, что очень редко в зале можно заметить лица чисто еврейского типа. Разумеется, ярко выраженный национальный типаж среди евреев встречается не так уж часто. И все-таки создается впечатление, что еврейские дети представлены в этом зале не более, чем в своих учебных аудиториях. Это хорошо. Это означает, что в соединяющем их интересе, в их общей жажде свободного слова нет оттенка национальной ущемленности, обиды на дискриминацию. Здесь просто студенты, наши дети, общая наша любовь и надежда...

Сейчас в зале шум, смех. переклички из одного конца в другой, непрерывное движение. А через несколько минут, во время исполнения песен, будет абсолютная тишина. Так, что я буду вспоминать о том, что за спиной 700 человек только тогда, когда будут раздаваться аплодисменты. Впрочем, не очень бурные. Это не их любимец, и судить его будут строго.

Но вот он появился на сцене с гитарой на перевязи. Кладет на пол у своих ног листок, по-видимому с «залитованной» программой, поправляет микрофоны. Он невысок ростом, черные прямые волосы, большие дымчатые очки, белый свитер. Лицо бледное, тяжелое, в крупных складках — немолодое. Оказывается, ему уже 38 лет. Вот его жизненный путь (это в ответ на записку из зала: студент МИФИ, потом Ветеринарной академии — по биофизике. Работал на разных неквалифицированных работах, оставляющих время для музыки. В 74-м окончил Гнесинское училище, несколько лет работал в Москонцерте аккомпаниатором у певицы Елены Камбуровой. Сейчас ведет кружок в доме культуры. «Все остальное связано с «моим маленьким театриком» (это его слова). Действительно, исполнение сильно театрализовано. Голосовой диапазон широк: то с хрипотцой в середине регистра, то очень чисто на высоких нотах, то баритон. Владеет голосом он искусно, а гитарой — виртуозно. Она не аккомпанирует, а ведет мелодию наравне с голосом. Все это очень здорово сделано, но несколько холодновато. Очень интересно, но в душу не проникает. От этого — умеренная реакция зала.

Содержание песен пересказать не берусь. Есть песни философического толка, есть с «чертовщинкой». Неожиданно серьезное обращение к фольклору. Песни о дружбе. Любовной лирики нет. Кроме своих песен, Луферов исполнил по одной песне Н. Матвеевой, Кима и Окуджавы в своей музыкальной обработке. Мне он очень понравился своей артистичностью, но не взволновал, как волнует, порой до слез, Окуджава».

В деятельности КСП, которая, конечно, была «диссидентской из полутени», я принять активное участие не мог, так как не писал стихов, не пел и не умел играть на гитаре. Но у меня был свой, родственный жанр, с помощью которого мне тоже удавалось довольно большому числу людей передавать стремление к свободе слова и веру в ее возможность. Я читал наизусть стихи. У меня было заучено десять циклов стихотворений русских поэтов — по часу каждый. Составлял я их так. Добывал полное собрание стихотворений советского или зарубежного издания, в зависимости от поэта. Читал все подряд первый раз и карандашом, точечкой в оглавлении отмечал то, что мне вроде понравилось. Потом внимательно перечитывал отмеченные стихотворения. Из них отбирал десятка два-три, с моей точки зрения наилучших (и наиболее свободолюбивых), так, чтобы получился цикл длительностью в один час. Выписывал их мелким почерком в записные книжки и терпеливо заучивал.

Этот запас, носимый всегда с собой, доставлял мне немало радости. Не один раз, при каких-либо нетривиальных жизненных обстоятельствах или настроениях, я повторял про себя или вслух любимые строчки. Он же (запас) служил для выполнения общественной миссии — утверждения свободы слова. Дело в том, что кроме Тютчева, Пушкина, Блока и Самойлова в «десятку» входили: Гумилев, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Мандельштам и Волошин. Эти шесть были в то время запрещены цензурой.

Даже у русских классиков, прилежно изучавшихся в школе, есть такие стихи, которые в те дни звучали не хуже любого «самиздата». К примеру, многие ли из читателей знают, что нижеследующее небольшое, но пронзительное по своей горечи стихотворение (без названия) принадлежит перу Пушкина?

Свободы сеятель пустынный

Я вышел рано, до звезды;

Рукою чистой и безвинной