— Я-то помогаю. Дрова рублю, воду с кормом ношу, навоз выбрасываю… Доить только не умею, — признался Илья.

— А учиться стал бы? — оживился Фёдор Михайлович.

— Стал бы, — согласился Илья.

— Ну так научимся! Откроем кружок. Сам обучу вас. Будете всё делать своими руками, тогда без вашего согласия не сведут корову на базар… Так и сделаем.

Они вышли из дома. Фёдор Михайлович направился к председателю, а Илья понёсся домой, но вспомнил, что в саду оставлен портфель, вернулся за портфелем.

Редко вспоминал Фёдор Михайлович свою детскую жизнь. Горькая она была, трудная, состояла из одних забот да хлопот, которыми живут только взрослые люди. И у детей бывают хлопоты и заботы, но только свои, детские. Жили по соседству с ними Громовы и Захаровы, дружки его. Просыпались они поздно, бездельничали, пока не собиралась кучка таких же бездельников, как звала тех ребят его мать, и не придумывали они себе какую-нибудь игру.

Его, Федино, утро начиналось рано, как и у взрослых. Шёл ему одиннадцатый год, был он старшим в семье ребёнком. Младше его были две сестрёнки и братишка. Отца не было.

Тогда шла война. Михаила Князева призвали защищать русскую землю, и писем от него не приходило. А мать заболела на втором году войны, сердце ослабло и опухли суставы рук и ног. Жила с ними бабушка, но и с ней беда приключилась: бомбил деревню фашистский самолёт, осколком ударило ей по надглазью, зрение у неё от этого повредилось сильно, только и могла она видеть свет дневной. Кое-что она делала на ощупь да наугад, но за её работой присмотр нужен был.

Федя, как старший, много дел справлял сам и присматривал за младшими. Он носил воду из колодца — два ведра на коромысле поднимал — и дрова в лесу готовил, дома сам колол их, рубил и в печку подкладывал, и сено для коровы готовил, и чуни ребятам плёл, ходил на пруд бельишко полоскать зимой и летом, и в колхоз на работу в горячую пору ходил, трудодни зарабатывал.

Знал Федя горькие слёзы. Позовут его ребята в лес или в луга играть, а ему некогда, не отойти от дома. Посмотрит он им вслед — горечью слёз глаза затянет; спрячется он от постороннего взгляда в сторонку, проглотит слёзы, глаза водицей промоет и за свои хозяйские дела принимается.

Но знал Федя и радости. Истопится печка, загребёт он кочергой угли с золой в угол под печные своды — приятно от чистоты пода, что самое главное дело сделано, с которого начинался каждый день. Истоплена печка, сготовлены завтрак, обед и ужин. Пока огонь в печке, и другие дела снимаются: корова подоена, ухожена, куры накормлены и дрова приготовлены для нового утра, чтобы положить их потом на просушку в печку.

Работу в колхозе Федя исполнял мужскую: больше возил корм лошадям и скотине, весной ездил за горючим для тракторов — словом, был возчиком. Люди хвалили Федю в глаза и за глаза. Но похвала смущала его. Он считал, что ничего особенного в его делах нет, что и не он главный работник в доме, а только помощник, что сестрёнка умывает и кормит мать и меньшего братца, бабушка тоже не сидит сложа руки, а в колхозе он работает наравне с другими мальчишками. И стоило Феде услышать о себе похвалу, он краснел, словно сделал что-то не то или не так, и старался уйти, спрятаться, чтобы не слышать этих слов.

В четвёртый год войны, осенью, когда стали падать с деревьев листья, Федина мать умерла. Больше всех о ней плакали бабушка и сестрёнки, но сестёр Федя скоро уговорил слёз не лить, сказал:

— Как-нибудь проживём. У нас ещё бабушка есть и корова. Будем все дружно работать — и проживём, не погибнем.

Бабушку Феде утешить не удалось. При его словах она больше расстраивалась, упрекала бога, что такой несправедливый, отнял у малых детей мать, что по порядку стоило бы сперва её, старую, прибрать, а то оставил слепую старуху в горе жить. Потому и бабушка стала скоро дряхлеть и всё больше прилёживать на печке.

Корову она доить не смогла. Родни у них в своей деревне не было. Федя несколько раз сходил к соседям, но одну из соседок корова не допустила к себе, а второй отдавала мало молока. Бабушка тужила при Феде:

— Горе-то какое нам. С коровой — и без молока сидеть будем. Была бы в твоих, Федюшка, летах Нюрочка, она сама смогла бы подоить Лыску. Беда на беде у нас в доме.

— Бабушка, а мужикам можно коров доить? — спросил Федя.

— Бывало, доили, — ответила бабушка. — Тоже по несчастью какому. Не принято у нас мужикам за это дело браться.

Нюра отозвала к порогу брата, пошептала ему:

— Федь, а Федь, ты не говори бабушке — я буду доить Лыску. Ладно?

— Ты маленькая. Она тебе не даст молока, — ответил тоже шёпотом Федя.

— А вот посмотришь — даст, — стояла на своём Нюра. — Я видала, как бабушка доила.

— Ладно, попробуешь, — закончил разговор Федя и занялся делами.

Вечером Федя не пошёл звать на помощь кого-нибудь из соседских женщин. Он налил в ведро тёплой воды, взял чистую тряпицу, чтобы после мытья обтереть вымя, вышел вместе с Нюрой в хлев. Корова ела сено. Федя дал ей мягкого, зелёного сена, чтобы она была добрее, подпустила бы к себе и отдала молоко маленькой доярке.

— На подойник, подмывай вымя, а я буду гладить Лыску, — сказал Федя сестрёнке.

Нюра нерешительно взяла подойник, со страхом стала подходить к корове. Лыска подняла голову, глянула на новую доярку и махнула по ней хвостом.

— Ой, она стегается, — сказала Нюра и отступила от коровы.

— Не бойся. Это она сперва так, — сказал Федя, поглаживая Лыске шею. — Она не привыкла к тебе или не узнала.

— Нет, Федь, боюсь. Она вон поднимает ногу, ударить хочет.

— Эх, бояка ты, — сказал Федя, выхватил у сестрёнки подойник и присел у коровьего вымени.

Наверное, Федя не осмелился бы подойти к корове, если бы не вызвалась на это сестра. Он считал, что заниматься этим делом мужчине стыдно, а теперь забыл о стыде, обмыл водой соски, вымя, обтёр тряпицей, вылил воду и принялся за дойку.

Он не ожидал, что польётся в подойник молоко, зазвенят струйки по ведёрному дну, что так скоро забелеет молочная пена.

Федя оглянулся. Сестрёнка стояла с раскрытым ртом, окаменевшая от изумления. Лыска переступила задними ногами, словно требовала освободить её до конца от накопившегося в вымени молока. Федя не перестал бы доить её, но ему свело судорогой пальцы. Он потряс кистями — и опять забулькало в подойнике молоко.

Когда Федя поднял подойник, то чуть ли не упал. У него от долгого сидения на корточках затекли коленки. Он отставил подойник, вернулся к корове, поласкал её.

Федя удивился, что сестры не было рядом с ним, ушла. Он почувствовал, что весь мокрый стал от пота, а тело обессилело и дрожит.

В сенцах он столкнулся с Нюрой. Она вывалилась из избы.

— Ой! Подоил! — воскликнула она. — И не пролил? Не стукнула она тебя?

— Не стукнула и не пролил, — ответил Федя и внёс молоко в избу.

Бабушка уже знала, что Федя подоил корову. От радости она поднялась, даже причесалась, собираясь слезать с печки.

— Родименький, желанненький мой, — причитала она, — и как же ты сумел-то? Сказали бы, я пошла бы сама, ничего мне не сделалось бы. Разленилась я, как на печку поднялась…

Федя был смущён, злился, что сестрёнка наболтала бабушке о дойке коровы, расстроила её. Сама шептала молчать об этом, а тут же и раззвонила. Он погрозил Нюре кулаком и подошёл к печке.

— Бабушка, ты лежи, не слезай. Я всё сделаю.

— И то всё делаешь на всех нас, а мы бока греем, кирпичи на печи протираем, — ответила бабушка. — Стыд нам за это. Надо не лежать, а хоть чуток да помогать тебе, родименький наш.

Бабушка слезла с печи, подошла к лавке, нащупала подойник и взвесила его на руке.

— Охохошеньки, да она тебе всё до капли отдала. А ручонки-то, поди, устали?

— Не, бабушка, — ответил Федя, скрывая правду. — Чуть-чуть пальцы покололо. Привыкнут. Это с первого раза.