Бабушка ужинала за столом. Молока съела больше, чем в другое время, хвалила вкус, как будто оно было от другой коровы. Но при этом не обошлось и без слёз. Опять, хотя и от радости, что Федя научился доить корову, поплакала. Бабушка сожалела, что мать не может порадоваться его новым делам.
Федя нахмурился, замолк. Он не любил, когда бабушка вспоминала о матери при них и плакала. От этого становилось всем грустно и одиноко сразу. Он сам всё время думал о матери и часто плакал о ней, но тайком от всех, не вслух.
После ужина Федя оделся и вышел на улицу, чтобы бабушка успокоилась без него. Зимний вечер был тихий и светлый. На небе загорались звёзды, а на деревню, как казалось Феде, накатывалась от горизонта круглая луна. В той стороне, где поднималась луна, было светло на поле. Это поле было с уклоном к деревне, казалось крутой горой. Феде захотелось покататься с той горы, но он знал, что она не так крута, какой кажется при лунном свете. Да идти одному туда было страшно. Ребята пробовали там кататься на лыжах-самоделках, но скоро ушли на крутую гору к лесу.
Ребята с салазками облазили уже всё, а ему не приходилось.
«Покатаюсь от своего погреба!» — решил Федя, взял салазки и побежал на горку.
Снег был пушистый. Салазки катились плохо, но раз от разу съезжали всё дальше и дальше. Федя увлёкся катанием, разогрелся, даже взмок весь от пота.
Луна поднялась высоко, светила ярче. Федя вдруг спохватился, что он один на горе, ребята сидят где-нибудь в тепле, смотрят, как играют большие в разные игры с девками. Он оставил на горе салазки и вошёл в избу.
— Федька, где ты был? — спросила Нюра.
— Будешь знать — скоро состаришься, — ответил Федя. — Одевайся, пойдём со мной… И Машку одень. Быстро только.
— Куда ты их в такую пору волокёшь? — спросила бабушка. — Спать им пора.
— Успеют отоспаться, — ответил Федя. — Дело им одно покажу.
— На ночь глядя кто дела затевает? — спросила бабушка.
— Я затеваю, бабушка, — сказал Федя. — Днём нам такими делами некогда заниматься.
— Сказал бы хоть, что за дела.
— Покатаемся на салазках от нашего погреба. Я гору сделал.
Сестрёнки заметались по избе в поисках обужи и одежды. И как бывает всегда, в спешке не находилось то одно, то другое. Через некоторое время Федя вывел их на гору, усадил на салазки и столкнул вниз. С радостным визгом они скатились с горы.
— Федь, а кто салазки повезёт? — спросила Нюра.
— Вы катались, вы и везите, — ответил Федя.
— Да, Машка не хочет везти, — пожаловалась Нюра. — Она волков и колдунов боится.
Федя сбежал вниз, взялся за верёвку и повёз в гору салазки, поучая сестёр:
— Дурочки, разве они есть, колдуны. Смотрите: месяц светит. Страшно бывает в самую тёмную ночь, когда ничего не видно. Я сейчас один катался — никого не видал.
— Да, а бабушка говорила: колдуны вечером начинают ходить, — сказала Маша.
Федя знал, что так пугают маленьких, чтобы они сами к ужину домой приходили, но сказал совсем другое:
— Я же тебе сказал, что они ходят, когда темно бывает, сейчас всё видно кругом.
Уговорил Федя сестрёнок не бояться, наползался с ними по горе до устали. Дома они, перебивая друг друга, рассказывали бабушке, как хорошо ночью на горе, что завтра они опять пойдут кататься.
Но на второй день подул ветер, понесло позёмку, а к вечеру зашумела метель и раскатанную горку занесло снегом. Федя попробовал прокатиться, но салазки уткнулись в сугроб, не понеслись вниз, как вчера.
Шла зима. Бабушка боялась, что корове не хватит до весны сена. Федя говорил, сколько осталось. Стожок на улице был выбран почти до последней охапки, только снежная крыша и стенки обманывали тех, кто не подходил близко, будто стог почти не тронут. Федя выбирал сено с погреба, в плохую погоду сбрасывал с настила в хлеву. Хотя был ещё корм на чердаке, но после бабушкиных переживаний Федя увидел, что не так уж и много его в запасе. Тогда он стал перемешивать сено с соломой, а однажды позвал Нюру и пошёл с ней к лесу, где раньше стоял стог, давно перевезённый к скотному двору.
Бабушка посылала Федю к председателю, но Федя стеснялся просить помощи, решил добывать корм, где можно добыть своими силами. Федя железным крюком принялся выдёргивать сено из-под снега, надёргал охапку, вторую. Нюра радовалась, говорила, что эту вязанку отвезут и ещё приедут, пока никто другой не обнаружил.
Но второй раз ехать не пришлось. Федя связал большую вязанку, и они с большим трудом дотащились до дома. Нюра сразу забилась в избу, разделась, залезла на печку. А Феде пришлось исполнять все домашние дела.
О том, что Федя сам доил корову, прознали в деревне. Ребята дразнили его, прозвали «дояркой», но взрослые ставили в пример другим.
Прошли годы. Вырос Федя, выросли его сёстры и брат, разъехались из родного дома. Только Федя остался в родительском доме. Учиться ему в своё время не пришлось — учил и кормил меньших, хозяйствовал и работал в колхозе. Звали его Фёдором, а потом и с отчеством стали звать, Фёдором Михайловичем, что означает почёт и уважение. Но это он заслужил тем, что все время честно работал.
Фёдор Михайлович с грустью и улыбкой вспоминал то время, когда его прозвали «дояркой». Он никому не давал спуска, когда его дразнили этим, казавшимся тогда почему-то оскорбительным словом. Он беспощадно лупил своих сверстников, кто обзывал его: силы у него и ловкости было много, их он развил работой. Теперь стыдно было за прошлое: как брал обидчика одной рукой поперёк, нёс его в сторону и купал в сугробе, пока тот не просил прощения, а летом мог швырнуть в пруд или положить в крапиву. Тогда он не понимал ничего, кроме обиды, а теперь знал, что сильный должен не обращать внимания на пустые слова, как слон из басни Крылова не обращал внимания на звонкий лай Моськи.
Но теперь мало кого из обидчиков мог встретить на улице Фёдор Михайлович: все разъехались, разбежались кто куда и только приезжают на лето, рыбачат, собирают грибы, ягоды, делают запасы и увозят в город. Встречаться ему с ними некогда, у него своя трудная работа — доение коров на колхозной ферме.
Федор Михайлович был не только дояром. Работал он на многих работах: трактором управлял — на специальных курсах не учился, некогда было, а перенял всю науку от старых трактористов, с которыми работал прицепщиком; комбайн надо было запустить на поле — запускал; работал в кузнице, плотничал, стены умел класть из кирпичами камня — словом, был, как в поговорке, «и в поле жнец, и на дуде игрец». Настоящий хозяин.
У людей Фёдор Михайлович был в почёте. В любом деле он мог каждому помочь, а молодого да неопытного в работе мог наставить на путь истинный. Люди не забывали о его безотказности и всегда на годовом колхозном собрании выбирали его то в члены правления, то в ревизионную комиссию. Был он и комсомольским секретарём, потом секретарём партийным. Стали его выбирать и народным депутатом, не раз уговаривали руководить каким-нибудь отсталым колхозом, но из своей деревни Фёдор Михайлович ни за какое золото уезжать не соглашался, а когда ему говорили занять должность председателя в колхозе — у него находились отговорки. Руководить хозяйством, доказывал он, нужно быть с талантом для этого, быть грамотным. И ещё он доказывал, что работящий человек при любом деле нужен.
В колхозе собирались разводить коровье стадо. Начинали ставить большую молочную ферму. Новые коровники оборудовали различными механизмами и устройствами, чтобы меньше людей занималось в животноводстве и не было бы тяжёлого ручного труда. В правлении говорили: «Городские железа разного навезли столько, что разобраться в нём ни у кого деревенских ума не хватит». Но нашёлся ум у одного человека — им оказался Фёдор Михайлович. Он второй год учился в сельскохозяйственном институте, умел разбираться в чертежах и знал все новые марки механизмов для животноводческих ферм.
Когда всё механизировалось, Фёдор Михайлович обучил доярок работать на доильной установке. Через несколько дней он должен был переходить на другую работу, но вдруг заметил, что одна доярка не чисто работает: не обмывает у коров вымя, кое-как ополаскивает баки, присоски и другие доильные принадлежности и не стирает полотенца, халат.
