…Инспектором оказалась пожилая женщина с нездоровым, землистым цветом кожи. Голубые, миндалевидные глаза ее были совершенно инородны на измученном лице.
Выслушав меня, она сказала, что я должен написать заявление с указанием точной даты обмена, когда и кем подписан ордер, на основании каких документов, и указать причину, побудившую меня обратиться с этим вопросом.
Испытывая ноющую тоску, я ответил, что в бюро справок мне объяснили: именно здесь, в этом кабинете, я получу исчерпывающую информацию. Обмен состоялся месяц назад. Неужели так много людей из Загряжска уезжают в Курск? Пожалуйста, разрешите мне самому поискать в картотеке.
— Если мы каждому встречному разрешим рыться в картотеке, — ответила женщина, — потом сами ничего не сможем разыскать…
— Сколько времени я должен ждать ответа?
— Две недели.
— У меня путевка в санаторий начинается через пять дней…
— Отдохнете, тогда и придете за ответом.
— Дело в том, что за время моего отсутствия (я не смог сказать «ареста», вспомнив, как соседка на лестничной клетке боролась с собою, не зная, пустить ли меня в квартиру) моя жена обменялась… И уехала в Курск… С новым мужем… А с ней мои мальчики… Они маленькие еще, понимаете? И я их не видел больше года…
— А где вы были?
И я был вынужден ответить:
— В тюрьме.
Женщина покачала головой, несколько брезгливо поинтересовалась:
— Прописку-то хоть дали? Покажите справку об освобождении.
Я протянул паспорт, который мне вернули утром. Женщина прочитала фамилию, лицо ее неожиданно изменилось, глаза сделались еще более яркими, на отечных щеках появился румянец — словно два красных пятачка (видимо, с сосудами у бедняги швах):
— Погодите, погодите! Так вы что ж, тот самый Горенков?!
Я испытал сосущую неловкость, но постарался отшутиться:
— Вы обо мне прямо как об артисте каком…
— Что вы! Ни о каком не артисте! Про вас так много говорят в городе!
Она неожиданно быстро поднялась и открыла дверь в соседнюю комнату:
— Лидочка, достань ящик по обмену с Курском, найди там формуляр на Горенкову…
Та, видимо, слышала наш разговор, потому что сразу спросила:
— Может, она взяла фамилию нового мужа?
Инспектор обернулась ко мне, согласно кивнув:
— А мы по здешнему адресу установим.
Через три минуты Лидочка положила на стол формуляр, и я записал на листочке бумаги улицу и номер дома в Курске, где теперь жили мои дети.
Поблагодарив инспектора, я с трудом удержался, чтобы не спросить ее, зачем же мне было писать заявление и две недели ждать ответа? Она поняла меня. Румянец у нее стал еще более нездоровым:
— Не взыщите… Моя Лидочка получает копейки, если я стану загружать ее сверх меры, она просто уйдет… А поди замани сюда кого! Сидеть в душной комнатушке без кондиционера за гроши…
— А если бы клиенты платили вам какой-то процент за услуги? И вы бы прибавили оклад вашим сотрудникам?
Инспектор грустно вздохнула:
— Вы прибавили своим рабочим? Прибавили. Ну, и чем это кончилось? А мы и вовсе отдел исполкома… Какие проценты?! Это ж капитализм чистой воды! С этими процентами мы все наши достижения растеряем…
— Какие именно?
— Ну, как, — она удивилась такому вопросу. — Бескорыстие, служение общему делу, духовность…
Она резко оборвала фразу, потерла виски мужскими пальцами, привыкшими, видно, к домашней работе. Стирка наверняка на ней, ногти чуть отстают, и подушечки словно бы натерты пемзой.
— Отчего в нас так сильна приверженность догме? — вздохнула она. — Диву только даюсь… До сих пор говорим не то, что думаем, а то, что зазубрили в молодости… Оглупили нас, оболванили, как несмышленышей каких…
Инспектор заглянула в бумажку, где я накорябал адрес, и заметила:
— Вы фамилию не записали, ее новую фамилию… Кирьякова… Может, понадобится… И отцовские права вам придется возвращать…
Я не сразу понял:
— Что значит «отцовские права»?
— Вы не в курсе? В формуляре справка… Вас лишили отцовских прав, дело это скандальное, гнусь, конечно, но сами понимаете…
— Погодите, погодите, но ведь без моего согласия такое невозможно!
Инспектор махнула рукой:
— Если захотят доконать — все возможно… Но вы не расстраивайтесь… Отменят… Дать валидола? Вы уж так не белейте, не надо, если самое страшное пережили, так это решится само по себе…
…Я вышел во дворик и присел на низенькую чугунную ограду скверика. Одиночество ощущается особенно остро, когда ты окружен людьми. Вокруг меня обтекающе перемещались пары, разговаривали тихо, словно страшась, что их подслушают: «Однокомнатная квартира с окнами во двор, мусоропровод на площадке, холл шесть метров, кухня большая, семь с половиной, мы ее оборудовали под столовую». — «Боюсь, не пропустит отдел… У меня ж две комнаты, они не разрешат однокомнатную на двухкомнатную». — «Господи, что же делать-то?! Туда сунешься — нельзя, сюда — запрещено». — «Надо будет кое-кого поблагодарить…»
Я очень близко увидел лица моих мальчиков, они теперь Кирьяковы… Допустим, я приехал в Курск и пришел к ним… Когда меня забрали, Шурику было четыре, он еще помнит меня, а Пашеньке всего два… Неужели они называют этого самого Кирьякова «папой»?! Ну, и что случится, когда я приеду? Если бы Зина написала, что она разводится и уезжает, чтобы ребята не несли на себе печать моего позора, я бы понял ее и благословил… Но ведь она ничего не объяснила… А может, ее принудили? Пригрозили увольнением, чем кормить детей? Упавшего затаптывают, так уж повелось…
В кассах Аэрофлота был перерыв. Очередь змеилась по кварталу, душная и совершенно неподвижная. Казалось, что люди вжаты друг в друга, в лицах ощущалось усталое раздражение и страх: как бы кто не влез; раньше мы говорили «втырился». Около дверей агентства дежурили старики в соломенных шляпах, руки у них были крепкие, узловатые; есть гражданское право, есть телефонное, а есть кулачное, вспомнил я слова моего сокамерника, урки в законе, Игоря Синцова; каждый день получал массаж в течение часа, малолетки с вертлявыми задницами старались от души.
Я понимал, что стоит мне позвонить в транспортный отдел обкома, и билет до Курска я получу сразу же: у нас и беспощадны и добры без предела. Я спросил у стариков, на какой день дают билеты. Один из них ответил, что сначала следует записаться; списки составляют во дворе; в очереди стоят только те, кто заранее зарегистрирован, ждать надо неделю.
— А тут я в газетах предложения читал, чтоб посреднические бюро организовали, — снова не удержался я. — Нет еще таких? Посредники по организации путешествий…
Старики многозначительно переглянулись, не скрывая презрительных усмешек. Один, самый кряжистый, подмигнул соседу:
— Посредника захотел! Частника-кровососа! Все нормальные люди в очереди стоят… Все стоят — и ты стой! Особенный, что ль, какой?
В секретариате Каримова сказали, что он уехал в район, вернется завтра, удивились, отчего я не пришел утром: «Вас ждали». В транспортном отделе билет выдали через полчаса, пожелали хорошо отдохнуть. Когда я уходил, дежурный милиционер попросил позвонить в секретариат. Я ответил, что уже звонил. «Знаю, просили связаться еще раз».
Помощник Каримова — видимо, новый, прежнего я пару раз видел — осведомился, где меня можно найти после девяти. «Рустем Исламович только что звонил из Стахановского района, просил разыскать вас, хочет встретиться после девяти, если не возражаете».
Я ответил, что найти меня можно в зале ожидания аэропорта, самолет в десять утра, там и переночую.
Помощник предложил устроить в гостинице. Я ответил, что местных не пускают, запрещено. «Ну, это мы как-нибудь уладим». — «Зачем лишние хлопоты? Хочу побыть среди людей, одному в четырех стенах неспособно».
Я довольно долго ждал в аэропорту места: все диваны и кресла были заняты. Безнадежная усталость ожидания ощущалась в неуютном, холодном здании. Чувство это подчеркивалось еще и тем, как безразлично, скороговоркой объявлялись посадки на рейсы, в микрофонах что-то трещало, люди тянули шеи, чтобы понять неразборчивые слова диктора и, спаси бог, не пропустить свой самолет.
