— Помню, — ответил Квициния. — Я же не жалуюсь. Просто я тебе открыл сердце.

Варравин закурил неизменную «Яву» и тихо прочитал:

— Кто это? — спросил Квициния.

— Лиза Нарышкина, — ответил Варравин.

Помолчав, Квициния спросил:

— Ты к Ольге звонишь?

— Нет.

— Ты же любишь ее.

— Поэтому и не звоню.

...Квициния был единственным, кто знал о трагедии Ивана. Ему пришлось это узнать поневоле, потому что, кроме него, никто не мог установить истину, — помог навык детектива.

...Варравин влюбился в Ольгу как только познакомился с нею. Девушка поразительной красоты, резкая в суждениях, мыслившая изнутри, по-своему, она вошла в его жизнь сразу и, как он считал, навсегда. Они поженились через три месяца. Первые полгода были самыми счастливыми. Иногда, правда, Оля мрачнела, взгляд ее черных, широко поставленных глаз делался тяжелым. «Что с тобою, солнце?» — «Ничего, просто устала». Однажды он застал ее в слезах: она сидела возле его письменного стола. Нижний ящик, в котором хранилась корреспонденция, был открыт, в руках у нее была связка писем от Лизаветы. «Настоящие мужчины, — сказала Оля, — перед свадьбой уничтожают письма и фотографии любовниц». — «Лизавета мой друг, я не скрывал этого и расстался с нею задолго перед тем, как увидел тебя. А вот рыться в чужих письмах — дурной тон». — «Я считала, что, когда мужчина и женщина живут вместе, нет ничего чужого, все общее».

Ольга поднялась, набросила на плечи плащ и ушла. Иван выбежал на лестницу, крикнул в пролет: «Не глупи, не надо так!» Она ничего не ответила: хлопнула дверь парадного, настала гулкая пустота, тяжкая безнадежность, ощущение беспомощности. Она позвонила поздно вечером:

— Я устала, разламывается голова, останусь ночевать у мамы.

Не пришла Оля и на следующий день: «Температура, лучше я полежу здесь». — «Я приеду». — «Не надо, наверное, грипп, заразишься». Он позвонил в двенадцать.

— Оленька спит, не хочу ее будить, — ответила Глафира Анатольевна.

И черт его дернул поехать к ней! Он никогда не мог простить себе этого — мальчишка, выдержки ни на грош. Ольги у матери не было. Вот тогда-то он впервые узнал, что такое боль в сердце, — прокололо сверху вниз и садануло в плечо.

— Ваня, ты не вправе подозревать Олечку, — сказала Глафира Анатольевна. — Она пережила шок, когда нашла у тебя письма девки.

— Это не девка, — ответил Варравин, — а мой друг по работе. Оля все знала о ней, я никогда ничего не скрываю от тех, кому верю. То есть люблю.

— Только не подумай чего плохого, — сказала Глафира Анатольевна. — Ольга сейчас у гадалки, ей взбрело в голову, что ты не любишь ее и не верен ей. Это бывает у женщин, особенно в ее положении...

— Каком положении?

— Она ждет ребенка, Ваня.

— Где эта чертова гадалка?! — Варравин поднялся. — Назовите адрес!

— Если ты хочешь ее потерять — можешь поехать туда. Лучше я позвоню... Хочешь?

Она набрала номер и каким-то другим, не обычным своим властным голосом, а просяще, заискивая, сказала:

— Томочка, приехал Ваня... Он волнуется, может невесть что подумать, дайте трубку Оле.

— Ты хочешь проверить, где я? — спросила Ольга глухо, словно сомнамбула. — У меня нет дружков, у меня никого до тебя не было, а если ты думаешь, что здесь есть кто-нибудь, кроме женщины, которой я очень обязана, тогда уезжай домой и забудь меня.

И — положила трубку.

...Гиви Квициния выяснил, кто была эта самая «Томочка», — кассирша из магазина, ворожит, гадает, видимо, владеет навыками гипноза, климакс, муж бросил, на руках остался приемыш, взяла в детдоме, у девочки развился рахит, весной страдала астмой, надо было возить в Крым, Тома подрабатывала, женщины к ней шли вереницей. Кликушество, понял тогда Иван, особенно сильно развивается в тех, кто лишен в жизни надежды, интереса и веры. Колода карт делается главным советчиком. Пусть в сердце одно, но если все карты выпали наперекор тому, что думаешь, — поступи так, как легли пиковые короли и бубновые десятки.

...Примирение было трудным: что-то сломалось в их отношениях, тем не менее Иван вернул Ольгу, выполнял все ее прихоти, угадывал любое желание, думал, что с рождением ребенка все наладится.

Однажды он сделал два ролика портретов Ольги, получилось замечательно. Изумительное лицо жены — ставшее особенно прекрасным во время беременности — казалось хорошей графикой. Одно фото он увеличил, забрал к себе в редакцию: «Повешу над столом, пусть все завидуют, какая ты у меня красивая». Назавтра вечером застал Ольгу затаенной, чужой: «Да что же с тобой?!» Оля молчала, смотрела на него тяжело, отсутствующе. Глафира Анатольевна позвонила ночью:

— Ваня, послушайте меня... Я сегодня была у вас в редакции — Олиного портрета на стене нет. И в столе тоже... Да, я открывала ваш стол, простите... Вы отдали его Лизе? Неужели вам не страшно за будущее вашего ребенка? Вы же не знаете, на что способны соперницы, — сглаз беременной женщины может привести к трагедии...

— Сейчас я за вами заеду, — сказал Варравин. — Я буду у вас через двадцать минут, я такси возьму, и мы поедем в редакцию вместе!

— Не надо туда ездить. Портрета нет.

— Есть! — Иван сорвался на крик. — Вы с ума, что ль, обе сошли?!

— Нет, — услышал он за спиною тихий голос Ольги. — Ты сделал страшный грех, Иван.

Он швырнул трубку:

— Одевайся! Одевайся, я говорю! И едем со мной! Сейчас же, немедля!

Он привез ее в редакцию. У подъезда уже стояла Глафира Анатольевна. Он уговорил вахтера пропустить их — ночью требовался пропуск на каждого входившего в здание, днем еще можно просквозить, не так бдительны; поднялся к себе в закуток, открыл дверцы шкафа, сбросил на пол три тома Даля, схватил четвертый, раскрыл его — портрет Ольги был под прессом — ровнял его перед тем, как отдать в окантовку.

— Держите, — сказал он. — Пока Лиза не понесла ворожить!

Он спустился вместе с женщинами, открыл дверь такси, протянул шоферу трояк:

— Отвези дам, приятель.

И, повернувшись, чуть не бегом бросился в редакцию, только б не видеть лицо той, кого он так беззаветно и гордостно любил: если верят кому угодно, любой сумасшедшей кликуше, но только не тебе, кто любит тебя и тебе верен, нет и не может быть отношений: фальшь, моральное нездоровье, психопатия.

Вот тогда-то он снова позвонил Гиви Квицинии и рассказал ему все без утайки. Тот не появлялся неделю, потом пришел с коньяком и плавлеными сырками:

— Иван, с Олей что-то случилось, она всецело верит сумасшедшей бабе, а та, мне сдается, мстит тем, кто счастлив, красив и умен. Что бы ты ни говорил, как бы ни молил — ничего не поможет. Разве что дай взятку этой самой Томке. Или — если сможешь — застращай ее.

...Вот он-то, Гиви, и приехал в редакцию к Варравину; выслушав, пообещал подумать. Ночью позвонил Ивану:

— Слушай, а кто такой Русанов?

Со сна Иван не сразу понял:

— Какой Русанов? Я не знаю такого.

— Твой шеф Кашляев был у него до полуночи, а после они отправились... Куда бы ты думал? К Томочке, гадалке, ничего колечко, а?