Я, честно сказать, не поверил своим глазам, пошел в справочный отдел, там подтвердили: действительно, Ленин сказал это в докладе о партийной программе… Март девятнадцатого, восьмой съезд РКП (б).

Я знал, что сейчас Осинин активно налаживает блок с теми, от кого зависит присуждение ему премии, готов на все, чтобы его загибы были забыты. Поэтому я и помог ему, сказав, что люди, подобные Каримову, компрометируют братскую дружбу народов, подставляют под удар русских специалистов в затаенной попытке торпедировать перестройку. «Я понимаю, — добавил я, — что тема эта весьма деликатная, но кто, кроме вас, сможет поднять ее? Ведь у всех на памяти, как вы, именно вы, мужественно выступили в защиту замечательных башкирских тружеников, попавших в беду из-за нашего самодура… Мы смело критикуем своих, но ведь это не значит, что все другие огорожены от критики! Если равенство, так уж во всем, иначе-то и рождается дисбаланс! Если что и объединяет людей, то лишь наш великий и могучий язык…»

Осинин в задумчивости отошел к книжному шкафу, достал ленинский сборник «О культурной революции» и, заученно открыв страницу, заложенную красной картоночкой, зачитал:

— «…Мы думаем, что великий и могучий русский язык не нуждается в том, чтобы кто бы то ни было должен изучать его из-под палки… Те, кто по условиям своей жизни и работы нуждаются в знании русского языка, научатся ему и без палки. А принудительность (палка) приведет только к одному: она затруднит великому и могучему русскому языку доступ в другие национальные группы, а главное — обострит вражду, создаст миллион новых трений, усилит раздражение, взаимонепонимание и т. д. …Кому это нужно? Русскому народу, русской демократии — это не нужно…» Вот так-то, Женя… Что же касается Каримова, то, судя по вашему рассказу, он руководствуется не столько националистическими мотивами, сколько пытается дестабилизировать ситуацию в автономной республике, саботировать новое… Или вы мне не все договорили? Выскабливайтесь, мой друг! Если уж честность — то избыточная.

Я ответил, что дополнительной информацией не располагаю, я именно так понял Варравина, а у меня нет никаких оснований ему не доверять, но поскольку в ближайшее обозримое будущее ему нельзя публиковаться в газете, мы не вправе пассивно ждать, пока Горенков помрет в колонии.

Я внимательно изучал лицо Осинина, когда он просматривал материалы, которые я ему приготовил: Тихомиров организовал письма в редакцию не только из Загряжска. Работа была сделана быстро и профессионально. Примат количества очевиден, пока-то еще разберутся с качеством! Против массы — не попрешь, а в наше время организовать массу проще простого: десять телефонных звонков — вот тебе и двести писем, реагируйте!

Я понимал, что Осинин не может не ухватить крючок: всякое выступление в защиту зазря обиженного человека работает на репутацию, закладывается в читательскую память, повышает авторитет, свидетельствуя о смелости писателя: «Смотрите-ка, во имя правды и справедливости не побоялся жахнуть по Председателю Совета Министров!» От такого материала отказаться трудно, несмотря на то, что вопрос журналистской корпоративности, как я успел убедиться, в среде газетчиков чрезвычайно щепетилен…

— Ну, хорошо, — задумчиво сказал Осинин, — а что, если вам поговорить с Ваней Варравиным? Отношения ведь у вас добрые?

— В высшей мере…

— Я думаю, он поймет: в нынешней ситуации промедление действительно смерти подобно. Вопрос однозначен: либо он думает о своей журналистской карьере, либо о принципе… Когда разбор его персонального дела?

— Это зависит от многих причин, — ответил я, не сводя глаз с лица Осинина. — Можно оттянуть собрание, создать комиссию, поручить ей разобраться во всей этой грязи… А можно обсудить хоть завтра — тяп-ляп, «не дадим своего в обиду», сторонников у него хватает…

— Это верно, — согласился Осинин, рассеянно добавив: — Вы и я тоже его сторонники, разве не так?

— Конечно, так, — ответил я, поняв, куда клонит Осинин.

Он ждал, что я помогу ему и дальше. Нет, решил я, хватит, решай сам.

Осинин снова похлопал меня по плечу, вздохнув:

— Ах, Женчик, Женчик… Хитрован вы мой дорогой… Скажите главному, что я отказался писать этот материал… Если даст указание — что ж, я солдат, привык выполнять приказы.

Тогда-то я и достал из кармана нашу козырную карту — коллективное письмо, адресованное ему, Эдмонду Осинину: «Кто, как не Вы, скажет слово правды по поводу происходящего в строительных организациях Загряжска?! Кто, как не Вы, станет в защиту справедливости?! Репортер Варравин даже не удосужился побеседовать с простым народом, он собирал информацию в начальственных кабинетах…»

— Вот, — сказал я. — Посмотрите это, Эдмонд Лукьянович.

Осинин прочитал письмо стремительно. Я видел, как он хотел просчитать количество подписей, но понимал, что я замечу это, глаза выдадут.

— Почему не показали сразу? — спросил он.

— Потому что не считал возможным давить…

Через три часа я положил на стол главного гранки материала, написанного Осининым. Назывался он, как все его материалы, хлестко: «Письма беды».

— Где Варравин? — спросил главный, рассеянно проглядев текст.

— Плохо себя чувствует… Взял бюллетень…

— Сердце?

— Я не могу к нему дозвониться, никто не поднимает трубку.

— Но он не в больнице?

— Нет, наши видели его сегодня в городе.

— Покажите материал заместителям, — сказал главный.

— Нужна ваша виза.

Главный искренне удивился:

— Зачем? Опасно мыслить категориями застойного периода, Евгений… Вы, как редактор отдела, вправе принимать решения, я никогда не мешаю инициативе.

Утром Варравин позвонил мне. Я понял, что он уже прочитал газету с «Письмами», поэтому спросил как можно мягче:

— Где ты пропадаешь, Ваня? Мы ж волнуемся за тебя…

Он покашлял в трубку, потом вздохнул и, закуривая (я это не только услышал, но даже увидел явственно), сказал:

— Ты не просто сука, Кашляев… Ты глупая сука… Не думай, что ваша взяла… А на досуге поразмышляй вот о чем: из-за таких, как ты, нас могут запрезирать… Понимаешь? Гадливо презирать… А от этого приходится отмываться десятилетиями… Я ж понял тебя, Кашляев, я знаю, с кем ты… Или вы все психи, или вы в заговоре против народа.

…А через час он прислал главному копию телеграммы, которую отправил в ЦК по делу Горенкова и Каримова.

Я человек не робкого десятка, но когда увидел фамилии Тихомирова, Русанова, Кузинцова, свою, тело сделалось неестественно легким, неподвластным мне до того, что я не мог протянуть руку к телефону — набрать единственно нужный мне сейчас номер…

Наверное, каждый переживал ощущение нереальности происходящего, некоей отдельности мыслей от плоти, безутешной ярости протеста… Так, во всяком случае, у меня было во время похорон Высоцкого. Точно так же я воспринял смерть Андрея Миронова: «Это же невозможно». Все мое естество отторгало то, что я видел собственными глазами…

…Так было и сейчас, в клубе, куда я пришел на диспут неформального объединения «Старина», — после статьи Осинина терять нечего, надо принимать открытый бой, время ожидания кончено.

Поначалу, вслушиваясь в слова выступавших, я не очень-то верил себе, мне казалось, что все это сон, нелепица: «сионистские масоны взорвали храм Христа Спасителя», «на Западе спланировано массовое проникновение чужеродных элементов в нашу культуру», «масоны руководят искусством», «русскую нацию — самую трезвую в мире — спаивают темные силы по указаниям ЦРУ!». Увы, это была явственная реальность… Другой оратор яростно размахивал кулаками:

— Спад в нашей экономике — следствие работы сионистов-масонов, проникших в высшие органы власти! В зале загудели:

— Доказательства! Факты!

— Если вы намерены совершить подлость, — не унимался оратор, — вы прежде всего добьетесь авторитета! Гитлер начал с того, что укрепил свой авторитет! Кто из вас видел хронику, как Гитлера встречал народ? Он много сделал для немцев!