— Я все помню, Лисафет, — ответил Иван и погладил ее по щеке.

— А чего ж тогда меня бросил?

— Считаешь, что любовь сродни воинской присяге? Раз и навсегда? На всю жизнь? Как же тогда быть со свободой? С правом личности? Другое дело, были бы у нас дети… Да и то… Анна Каренина… Увлечения Пушкина… Жизнь Анатоля Франса… Тот же Хемингуэй… Ведь не только мужчины перестают любить… Женщины тоже увлекаются другими…

— Много реже, Ваня… Как правило, увлечение другим наступает после того, как у женщины возникли подозрения, в чем-то изуверилась, показалось, что ее мужчина перестал быть таким, как прежде, менее внимателен, неласков, замкнут… Вот тогда мы и пускаемся в рейд, — она вздохнула, — по далеким тылам врага… Но ведь мы слабей вас…

— Значит, равноправие — фикция? Не может иметь равные права заведомо слабый и утвержденно сильный? Это идеализм, выдача желаемого за действительное… Я беседовал с интересным ученым, биологом, так он утверждал, что женская физиология не сопрягается с теми нагрузками, что мы на вас взваливаем. Он, например, вместе с математиками просчитал, что оптимальный вариант рабочего дня женщины — пять часов. После пяти часов бедненькая перестает приносить пользу общественному делу, потому что думает, чем накормить мужа, как вовремя взять ребенка из детского садика, где занять очередь и купить мяса подешевле и без костей, поэтому общественное дело проходит мимо ее внимания…

— На журналисток это не распространяется, — заметила Лиза, вздохнув.

— Распространяется, — отрезал Иван. — Если есть муж и дети…

Лиза снова с тоской посмотрела на пачку сигарет. Иван, однако, не заметил этого ее взгляда, продолжал устало:

— Женщина не может себя переломить: верх берет инстинкт материнства и дома… Нонешние радетели национального духа из «Старины» винят всех, кого ни попадя, в том, что у нас падает рождаемость, но не желают проанализировать статистику: шестьдесят процентов американских и бельгийских женщин не ходят на службу, а занимаются домом, воспитывая детей и ублажая кормильца! Может быть, нам лучше подумать, как увеличить заработную плату отцам трех детей? Так, чтобы наши женщины могли посвятить себя дому? А вопли про то, что у нас намеренно «спаивают» народ?! Бесстыдно это и преступно по отношению именно к народу… Ведь тот, кто хорошо зарабатывает, — не пьет! На машину копит, на дачу, путешествие! Пьют от безнадеги, Лисафет, дураку ясно… «В вине истина» — это выражение не масоны придумали, издревле идет, надо серьезно изучать первоисточники, исследовать историю — объективно, компетентно… Истерика с историей несовместимы, хоть и пересекаемы… Это я, между прочим, так отвечаю на вопрос — отчего царской семьей управляли кликуши… Да потому, что даже Романовы были лишены гарантированного права на новые мысли и целесообразные поступки… Царь был бесправен, Лисафет!

— Ой ли?! Почему?

— Потому что слово «конституция» приводило его в ужас! «Верховный хранитель традиции», переписывавшийся с женой на английском или немецком, не на родном, — был неуч, университет не посещал, методике мыслительного анализа приучен не был: что ему вдолбили наставники, вроде серого кардинала Победоносцева, то он и повторял: «православие, самодержавие, народность». А что это за «народность», когда народ был лишен права на мысль, слово и дело? Романовы не хотели принять даже ту помощь, что шла от умеренных монархистов, — а ведь Гучков с Милюковым держали большинство в Думе и мечтали о сохранении трона, сделав его конституционным… Но государь не мог принять помощь снизу, — ведь он был не коронован на царство, а помазан, вот он и хотел получать советы сверху, потому и верил в чудо, прозрение, а в себя и свой народ верить не мог — по традиции. Некрасова наши нынешние правые пока еще не очень-то подозревают в чужекровии, а ведь он писал, мол, мужик что бык: втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не выбьешь… Страсть к порядку — а он в нашем огромном государстве необходим — выродилась в жестокость, Лисафет… Делом державу объединять боялись, — народится слишком много сильных. Вот и держали тотальным страхом да запретом… А какой порядок можно навести, запрещая все и вся? Я почитал дискуссии тех, кто за индивидуальный труд и семейный подряд, с теми, кто боится «обогащения»… Зачем нянчится с дремучими представлениями? Не проще ли распубликовать, сколько миллиардов долларов мы уплатили одной лишь Америке за зерно, а в Штатах, — Иван усмехнулся, — кроме семейного подряда иного не существует… Ну, и кто обогатился в результате того, что фермерская семья возделывает землю? Государство, Соединенные Штаты, кто же еще… Реформе об индивидуальном труде противятся болтуны-бездельники, неучи, для которых социализм — это молочные реки и кисельные берега… Старые контролеры и маразмирующие догматики вопят: «Если человек живет в хорошем достатке — значит, он враг социализма!» А что, социализм — это общность нищих?! Кому такой социализм нужен? Социализм — это братское содружество мыслящих, свободных и обеспеченных людей, в этом я вижу истинный смысл равенства… С дураком и лентяем равняться не хочу. Есть право на заработок — для всех без исключения, — пусть и зарабатывают! А не болтают!

— Ты чувствуешь, — сказала Лиза, — как страна поляризуется на тех, кто за реформу и ее противников? А мы не научены действовать, растворяем себя в кухонных дискуссиях… А надо действовать, Ваня! Надо предпринимать что-то! Дремучая, консервативная кодла едина, а мы? При нашей постепенности мышления, пристрастии к старым догмам все может случиться…

— Что ты имеешь в виду?

Лиза снова с тоской поглядела на вывеску, предупреждавшую о запрете на курение, потом медленно, с какой-то школьной безнадежностью, подняла руку. По прошествии нескольких минут официант разрешил себе заметить ее; подошел, по-прежнему позевывая.

— Товарищ, у меня к вам просьба, — Лиза достала из кармана курточки трояк, — принесите пепельницу, а? Пока ведь в кафе никого нет…

Парень трешницу смазал в карман, лицо помягчело.

— Не я этот дурацкий запрет вывесил, девушка… Сыпьте пепел в блюдце… Но если кто придет, я маленько поругаюсь, не взыщите…

Когда парень отошел, Лиза посмотрела на Ивана:

— А если б мы с тобой были из общепита? Если б провоцировали этого парня? Такого рода провокация законом не запрещена, наоборот, поощряема… Что тогда с ним будет?

— Ты здорово осунулась.

Лиза улыбнулась:

— От страха.

— За полчаса так похудеть?

— Некоторые перегорают за десять минут… Стресс на каждого по-своему действует… Как Оля?

— Там плохо. Ей впору менять фамилию Варравина на царицыну — Романова… Она и думать-то перестала: что Тома скажет, то и сделает…

— Хочешь, я с ней поговорю?

— С ума сошла… Она твоего имени не может слышать, белеет…

— Она не верит, что у нас все кончилось?

— Не верит.

— Ты ее по-прежнему любишь?

Иван достал «Яву», тщательно размял сигарету, с ответом медлил, потом, собравшись, молча кивнул и, словно бы пересиливая нечто, ответил:

— Да.

— Ты это сказал мне? Или себе?

— Не знаю. Меня объял ужас, когда Оля и ее мать получили сообщение от этой самой Томы, что ты ворожишь над ее фотографиями… Нельзя любить человека, если не веришь ему… И его друзьям…

— Я не друг… Я — женщина.

— Что, женщина не может быть другом?

Лиза закурила новую сигарету и, подняв на него свои серые глаза, спросила:

— Думаешь, мне легко быть твоим другом?

— Хорошо постриглась.

— Ты же любил, чтобы я стриглась коротко…

— Времена меняются, Лисафет… Почитай стихи…

— Новые?

— Да.

Лиза читала очень тихо, как бы рассказывая: